Бокун Вячеслав Иосифович

Мог ли я представить себе, что всю жизнь свяжу с авиацией, когда в 1913 году в Минске впервые в жизни наблюдал полет самолета? На Кошарской площади был произведен взлет; самолет сделал два круга на высоте 100 м и сел на площадь. Это было небывалое, удивительное зрелище! Всего через восемь лет я стал курсантом, а затем военным летчиком.

Я прошел солдатом Германскую войну, заслужил "Георгия". В 1919 году, шестого апреля, поступил добровольно в 10-й истребительный авиационный отряд телефонистом, а затем стал авиамотористом. Из Минска авиаотряд перебазировался в Петроград на комендантский аэродром, откуда производилась боевая работа против белой армии генерала Юденича. В тот год в Петрограде было очень голодно. Даже мы в армии получали скудный паек: 400 гр. хлеба и чечевичную похлебку. Вспоминается, как я с трудом мог проворачивать винт мотора перед запуском двигателя самолета "Ньюпор". Жил я с летчиком Богдановым Володей и его братом Колей на 6-ом этаже в бывшей квартире генерала Кокушкина. Обстановка богатая, а кушать нечего. Чтобы подняться на 6-й этаж, надо было дважды сидя отдохнуть – так мы ослабли.

За хорошую работу меня командировали в Егорьевск, в школу авиамотористов. После шести месяцев учебы я был направлен в Москву в резерв авиаспециалистов, а оттуда получил назначение на врангелевский фронт. Мои коллеги сделали попытку обратиться с просьбой в штаб авиации Действующей армии о зачислении их в школу военных летчиков, но все получили отказ с предупреждением, чтобы никто больше не обращался с подобными просьбами. Однако я решил обратиться лично к начальнику авиации Действующей армии товарищу Лапчинскому. Войдя в кабинет, я увидел его сидящим за столом. Он спросил, не поднимая головы: "Что надо?" Отвечаю: "Товарищ начавиадарм (начальник авиации Действующей армии), про шу зачислить меня в школу военных летчиков". Он: "А на гауптвахту не хотите?" Отвечаю: "Или в школу, или на гауптвахту". Он, произнеся :"Ишь ты!", спросил, кто я, и заключил: "Поезжай по назначению и сообщи адрес, а мы вызовем, когда надо будет". У меня с уст сорвалось: "Разве? Это правда?". На это он среагировал так: "Пошел вон отсюда".

Прибыв по назначению на станцию Долинская в 44-й авиаотряд, я сообщил в Москву свой адрес и был телеграммой вскоре, в феврале 1921г., вызван в Егорьевскую школу военных летчиков.

В школу я прибыл с опозданием на три месяца, а теоретический курс по плану был шестимесячным. Однако меня зачислили в группу "А", потому что зав. учебной частью тов. Зимин вспомнил меня по курсу авиамотористов, которые я закончил на "отлично" (летная и техническая школы находились под одним руководством и располагались в одном здании).

Я с увлечением изучал самолет "Фарман XX". Несмотря на то, что моим инструктором был тоже курсант, но уже заканчивающий программу – Бочкарев Николай Степанович, я успешно вылетал самостоятельно на самолете "Фарман XX". Произошло это 13 июля 1921 г.

Вспоминается случай той поры.

На четвертом самостоятельном полете после взлета при наборе высоты 80 -100 метров мотор внезапно заклинило и самолет от мгновенного прекращения действия гироскопического момента винта и мотора накренило влево. (В те годы на самолетах -истребителях еще устанавливали моторы "Гном" или "Рон" с вращающимся картером и неподвижно закрепленным коленчатым валом. Воздушный винт жестко закреплялся на картере. Не исключено, что совместное воздействие на самолет гироскопических моментов мотора и винта принято было называть ради краткости "гироскопическим действием винта".) Пока я выбирал крен, самолет потерял скорость настолько, что должен был перейти в свободное падение. Я инстинктивно всем телом навалился вперед на козырек, изменив центровку самолета, который стал переходить в режим крутого планирования. Передо мной находился перрон железнодорожного вокзала со множеством людей. Я, не раздумывая, отвернул самолет вправо и приземлился на огороде с капустой почти без пробега – я высоко выровнял самолет и спарашютировал. Самолет повреждений не получил, я – тоже. Самолет был разобран и вынесен по частям. Причиной остановки мотора стало заклинивание муфты шатунов. (Муфта шатунов была в моторах типа "Гном" или "Рон", на которых коленвал был неподвижным, а картер мотора с цилиндрами и винтом вращался. Упоминание о муфте шатунов (муфте коленвала) подверждает, что мотор был типа "Рон" или "Гном".) Это было слабое место двигателя.

В конце 1921 г. егорьевскую и зарайскую школы перебазировали на Качу, что в 25 км от Севастополя. На базе качинской школы и была тогда создана 1-я школа военных летчиков. Школу я закончил в 1922 г. В основном в школе обучали полетам на самолетах "Фарман XX". Программу обучения заканчивали на "Моран-Парасоль" и "Моран-Ж". Эти машины собирали из поломанных белогвардейских самолетов, образовавших на Бельбеке целое "кладбище". Условия работы школы осложнялись тем, что матчасть (и самолеты, и моторы) была в аварийном состоянии. Паек был рассчитан на полуголодное существование. Охотились на бакланов и дельфинов. Обмундирование обменивали в Севастополе на рынке на камбалу, пшено и т.п. Постельных принадлежностей не было. Даже летали, случалось, в брезентовых трусах и деревянных колодках. Выхлоп из карбюратора "Блоктюб" обжигал волосы на животе.

В ноябре 1922 г. состоялся первый групповой выпуск школы в количестве 42 человек. Все получили направление в Московскую высшую школу военных летчиков. Ехали поездом в вагоне IV класса (сплошные нары). Одеты были в основном в тех же трусах и колодках на ногах. Уже подъезжая к Курску, мы стали замерзать и спасались тем, что лежали на сплошных нарах вплотную друг к другу. Беспокоились – а что же будет с нами дальше? Оказывается, начальник Московской авиашколы Иванов Борис Андреевич организовал прием нас таким образом: на Курский вокзал вечером были поданы бортовые машины, в кузовах которых была солома. В вагон нам были поданы романовские шубы (овчинные). Нас привезли на территорию авиашколы – на Ходынку. Сначала пропустили через санпропускник – баню. Затем одели во все новое армейское обмундирование и строем повели по заснеженнной дороге к бывшему ресторану "Стрельна", где в зале с фикусами и пальмами были расставлены столы, а на столах бачки с горячими щами, на второе подали гречневую кашу на сале. Когда мы наелись, нас отвели в общежитие в 2-х этажный дом. Там были уже расставлены кровати, а на них матрацы, набитые соломой. Подушки и белье – новые. 15-20 минут на туалет – и последовала команда "Отбой".

Все эту команду, видимо, и ждали, потому что незамедлительно улеглись спать, все затихло.

Я попал в группу Жукова ("король парасолей" – такая была у него кличка). Это была контрольная группа для перехода на другие типы самолетов. От Жукова я попал в группу инструктора Громова Михаила Михайловича. Он обучал нас на самолетах типа "Ньюпор XXI" и Ньюпор XXIV". На этих типах мы проходили высший пилотаж и элементы воздушного боя. Закончили программу обучения полетам на самолетах типа "Фоккер flVII", "Мартинсайд".

В августе 1923 г. нас распределили для прохождения летной службы по авиачастям. Я в составе группы из 6 человек был назначен в Белорусский военный округ в 4-ю отдельную истребительную авиаэскадрилью, базирующуюся в г. Минске.

В 1925 г. эскадрилья перебазировалась в г. Серпухов, где ее перевооружили с "Ньюпоров XXIV" на самолеты "Фоккер -ДХГ. По летным качествам нас, троих летчиков (Семенова, Гинце и меня), откомандировали в школу воздушного боя на должности инструкторов. Творческая работа мне понравилась. Мне, как методисту поручили обучить практической тактике воздушного боя 9 афганцев и одного турка. Они в Борисоглебской авиашколе закончили обучение по технике пилотирования. Трудность заключалась в том, что если афганцы хоть немного овладевали русским языком, то турок Артуроль по-русски не понимал ни бельмеса. Иноземцев прислали к нам по линии Коминтерна. Командование обязывало нас обучить их во что бы то ни стало и без потерь. Я это задание выполнил.

В 1926 г. школу воздушного боя из Серпухова перебазировали в Оренбург с задачей на этой базе сформировать 3-ю школу военных летчиков. Я был уже командиром отряда. Вместе с начальником подготовки летнабов т. Рожиным я получил задание обследовать на самолете P-I территорию от г. Орска до г. Челябинска с целью выявления перспективности полей для возможности использования их под аэродромы. Пришлось делать много посадок на поля, пригодность которых для посадки самолетов определялась только визуально, с воздуха. Рассчитывали на везение и личную технику пилотирования. Мы выполнили эту задачу. Осталось теперь из Орска перелететь в Оренбург. Было уже 16 часов, когда я взлетел с аэродрома в Орске. "Уцепился" за железную дорогу Орск–Оренбург, которая повела меня в горный массив, и уже при подходе к горам у меня была высота 200-250 метров. Через 10-15 минут я оказался в горном массиве и, чтобы не потерять ориентировки, держался за железнодорожное полотно на высоте 50-100 м. В горах я вошел в снегопад, да такой, что горы терялись из вида, и я по профилю железной дороги переводил самолет из разворота в обратный разворот с ощущением, что вот-вот врежусь в гору. Так продолжалось 40-45 минут. Когда я вышел из гор в степь, то перешел на бреющий полет.

Километров за 20 до Оренбурга подумал: "А в городе уже начали зажигать огни". К аэродрому я подлетал почти в темноте, и нас никто не ждал. Высоту на посадке определял по свету электроламп у ангаров. Подрулил к ангару, а вылезти из самолета сам уже не смог. Меня высадили и отвели в санпункт, где дали полстакана спирта. (В настоящее время такое состояние летчика после полета на высотах, которые можно назвать "Высоты ниже предельно–малых, определили бы как стрессовое (удивительно, как это медики той поры, незнакомые с медициной и терминологией современных наук о человеке, догадались применить такой эффективный способ снятия подобного состояния? Рука всевышнего? Или не обошлось без помощи инопланетян? Хлоп полстакана – и порядок!).

Следует иметь в виду что на рубеже 60-70-х гг. XX века руководящими документами по летной подготовке было установлено, например, для летчиков-истребителей в простых метеоусловиях максимальное время непрерывного полета на предельно-малых высотах над равниной или морем не более… 5 минут!

Сравните: 28-летний командир отряда Бокун (в августе 1923 г. только получивший звание "Красвоенлёта"), в 1925 г. успешно выполняет полет на предельно-малых высотах продолжительностью 1 час 47 минут при низкой облачности и ограниченной видимости).

Я проверил себя в борьбе со стихией, собственную технику пилотирования в весьма сложных метеоусловиях, да притом на самолете Р-1.

В декабре 1931 г. я получил назначение в Баку командиром 2-й отдельной истребительной авиаэскадрильи. Как я узнал позже, эскадрилья была поражена пьянством. Личный состав жил свободно и разгульно. Жили в одном 2-х этажном доме в поселке Монтино на окраине Баку. По вечерам – частые выпивки, даже на полетах некоторые появлялись под хмельком. Пришлось вести борьбу с пьянкой в бытовой обстановке, а в день полетов я приказал пропускать летчиков на аэродром через санпункт. Начсанчасти осматривал их лично, заставляя дышать себе в лицо. Такое состояние эскадрильи не было удивительным, т.к. примером служил сам бывший командир эскадрильи Протеро - мой предшественник, а у него частенько гостем был начальник ВВС Закавказской армии комбриг Шалимо. Протеро сняли. Мне очень трудно было работать. С одной стороны, я не получал должной поддержки со стороны моего непосредственного начальника комбрига Шалимо, который, прибывая ко мне в эскадрилью, начинал с вопроса: "Ну, как дела идут у трезвенника?" Он слушал отзывы обо мне тех лиц, которые были обижены на меня за мое противоборство пьянке. Был и такой эпизод, когда комбриг Шалимо, прилетев из Тбилиси на самолете, снизившись над аэродромом, во время полетов, с выключенным мотором кричал и ругался матом, чтобы уже с воздуха, до посадки показать, что в эскадрилье не все в порядке. Сойдя с самолета, обрушивался на меня за какую-нибудь мелочь, за небольшой непорядок на старте. Не выдержав такого узурпаторства и нарушения моих прав как руководителя полетов, я заявил: "Снимаю с себя обязанности руководителя полетов и передаю их Вам". И я ушел на левый фланг. Он же побагровел от неожиданности, ответил мне: "Ладно же", и ушел с аэродрома, дав понять, что не будет мне мешать. Об этом я написал рапорт командующему Закавказским Краснознаменным округом тов. Смолину, который через несколько дней прибыл в Баку. По вызову я явился к нему в вагон, где он при мне открыл мой рапорт, подчеркнутый красным и синим карандашом. Задав несколько вопросов, он заключил: "Мною будут сделаны соответствующие выводы, а вы продолжайте руководить эскадрильей в соответствии с Уставом". От начштаба я узнал, что командарм т. Смолин запретил Шалимо посещать эскадрилью без его ведома. И только через 2,5 месяца он появился, когда сопровождал нового командира Федько.

Продолжая борьбу с пьянством, я делал упор на улучшение качества летно-тактической подготовки и добился положительных результатов. Проверку их произвели на военных маневрах Закавказского ВО совместно с Черноморским флотом. Маневры проводились на территории Грузии и Армении. Полеты на маневрах в горных условиях прошли без летных происшествий. Однако имел место следующий эпизод. Эскадрилья на рассвете, выполнив задание по обнаружению на маршруте в горах горнострелковой дивизии и отштурмовав ее в строю десяти самолетов (ведущим был я), возвращалась на аэродром Калининск. На маршруте я не досчитал одного самолета. Передав команду заместителю, я вернулся к месту штурмовки и в воздухе встретился с самолетом, пилотируемым летчиком Михаилом Третьяковым. Он шел в строю замыкающим и отстал настолько, что его перекрыло кучевое облако.

Третьяков потерял идущую впереди группу самолетов, а вместе с тем и ориентировку. Растерявшись, он стал кружить на одном месте, что его и спасло. Я дал команду пристроиться ко мне. Он так "прилип", что я боялся, как бы он не задел мой самолет винтом. После посадки на аэродроме Третьяков очень благодарил меня за спасение. Тут уже ругать его нельзя. После маневров эскадрилья заметно окрепла.

В конце января 1933 г. эскадрилью посетил начальник ВВС т. Алкснис. По плану 2 февраля должны были быть полеты, и Алкснис сказал, что намеривается присутствовать на них. Вся организация полетов проводилась так, как было предусмотрено руководящими документами. В процессе полетов явился дежурный по полетам и доложил, что на стадионе произвел вынужденную посадку летчик Сагарадзе. Полеты продолжались. Затем последовало донесение, что в районе озера Бюикшор летчик Владимиров опустился на парашюте. И когда я доложил об этом Апкснису, то он сказал: "Этого еще не хватает" и приказал закрыть полеты. Алкснис на машине уехал в город; как потом выяснилось, он побывал у прокурора. Я же с членами аварийной комиссии уехал на место упавшего самолета. Мы составили акт, который был доложен Алкснису. Через три дня состоялся суд, на котором я выступал как эксперт. Летчик Владимиров утверждал, что самолет он оставил из-за отказа рулевого управления. А я считал, поскольку не имелось разъединений его сочленений, что летчик Владимиров проявил рассеянность и поспешность при посадке в самолет, в результате произвел взлет, забыв застегнуть привязные ремни. При выполнении соответственно заданию высшего пилотажа допустил зависание самолета – вывалился за борт, а затем произвел спуск на парашюте. Суд вынес решение: "Подвергнуть летчика тюремному заключению сроком на один год".

Начальник ВВС Алкснис отбыл в Москву, как видно, раздраженным случившимся в эскадрилье. Это не могло не отразиться отрицательно на моей карьере. (Бокун тем не менее до конца жизни бережно хранил одеяло, под которым у него на квартире спал Алкснис, очевидно, уважение пересилило обиду) Уже имелось предварительное распоряжение начать формирование авиабригады на базе эскадрильи, но меня не утвердили на должность командира авиабригады, оставив в должности командира эскадрильи в этой бригаде. И когда был прислан на должность комбрига полковник Иванов Афанасий Данилович, то я подал рапорт с просьбой назначить меня в другую часть. Просьбу удовлетворили, направив меня в Москву в штаб ВВС. Там я встретился с начальником Сталинградской авиашколы, который ходатайствовал о назначении меня командиром эскадрильи Сталинградской авиашколы. Ходатайство удовлетворили.

Авторитет в школе, в которой пробыл с 1933 по 1936 гг., я завоевал неплохой. В конце 1936 г. меня откомандировали в Липецкую Высшую офицерскую летно-тактическую школу для повышения квалификации. Школу я закончил к середине 1938 г. Был приказ, предоставляющий право выбора части назначения тем, кто закончит учебу на отлично. Первенство заняли: я по истребительной авиации, а полковник Скрипко – по бомбардировочной. Вызвали нас двоих в Москву, где мы предстали перед Военным советом ВВС. Утвердили мое назначение на должность командира отдельного полка, расположенного в г. Пушкине (окрестности Ленинграда), а Скрипко назначили командиром полка в Ташкент. К сожалению, для меня назначение не состоялось И вот почему.

В воскресенье из Москвы прилетел комиссар школы и привез приказ о назначении. У нас было "чемоданное" состояние и Скрипко в понедельник поездом уехал в Ташкент. А я задержался. У меня было двое детей. Дочь Лора находилась в пионерском лагере, а сын Валерий был дома. Мне пришлось ехать в лагерь за Лорой.

Во вторник через посыльного меня вызвал начштаба полковник Свечников и предложил зайти в кабинет начальника школы. Вошел я в кабинет, где за столом сидел начшколы генерал-майор Шахт, сбоку сидел комиссар школы полковник Машнин. Навстречу поднялись сидевшие у стены начальник особого отдела Пшеничников с сотрудником. Первый выхватил у меня из нагрудного кармана партбилет, а второй сорвал петлицы. Меня вывели, а у входной двери уже сидело пять человек арестованных. В особом отделе начальник зачитал мне протокол, в котором меня обвиняли в шпионаже (58-я статья, пункт "б"). На вопрос, признаю ли я себя виновным, я ответил: "Нет!" Меня отвели в липецкую тюрьму, которая была донельзя переполненной. Я просидел всю ночь на нарах, а перед рассветом меня вывели и посадили в "пикап".

Впереди сел офицер с папкой в руках, возле меня – охранники с револьверами. Поехали за город. У меня сложилось ощущение, что везут на расстрел, но привезли в Воронеж – и сразу на допрос.

С 13 июля по 18 сентября меня допрашивали, применяя метод бессонницы – не давали спать днем в камере, ночью – у следователя. Только в ночь с субботы на воскресенье удалось поспать. Сидя на стуле я засыпал, а следователь будил с угрозой избиения. От меня требовали подписать приготовленный протокол об участии в контрреволюционной организации. Не добившись результата, меня этапировали в Сталинград, т.к. там содержалась группа, состоящая из руководящих работников Сталинградской авиашколы – группа "контрреволюционной организации", в составе которой, якобы, состоял и я.

В Сталинград меня привезли тогда, когда следствие по группе, к которой меня хотели подключить, распалось, потому что все это было блефом. Решающую роль сыграло то, что "руководителя" этой, так называемой, "контрреволюционной" организации, свозили в Москву с целью дать очную ставку с заключенным уже начальником ВВС Алкснисом, чтобы усилить обвинение. Случилось так, что арестованного полковника Мейера в Москве посадили в тюрьму на Лубянке в ту же камеру, в которой содержался в то время конструктор А.Н. Туполев. Туполев расспросил Мейера о сущности его дела, о том, в чем его обвиняют, и порекомендовал отказаться от показаний, которые он вынужденно дал в Сталинграде. Мейер на первом же допросе на Лубянке заявил, что показания он давал вынужденно и они не соответствуют действительности. Мейера тут же этапировали обратно в Сталинград, где он способом перестукивания в тюрьме сообщил об этом тов. Старостину (комиссару школы), который также от показаний отказался. В апреле 1940 г. состоялся суд военного трибунала. Суд, рассмотрев дело всей группы, вынес определение: "За недоказанностью фактов преступления всех участников группы (10 человек) считать невиновными и из-под заключения освободить. Лиц, ведущих следствие, предать суду".

19 мая 1940 г. я тоже вышел из тюрьмы с синей бумажкой (своеобразный пропуск) и с устным предупреждением: ничего не разглашать. Итак, 22 месяца я был в заключении и подвергался репрессивным методам воздействия. Спрашивается, а за что?

В Москве меня восстановили в армии. Втихую комиссар школы возвратил из рук в руки партбилет. Мне выдали денежное пособие и даже семейную путевку на курорт в Ялту.

Когда я явился в Управление кадров ВВС, то в это время начальником его был генерал-майор Белов. Он принял меня весьма черство. Ну, думаю, добра не жди. Он ведь тоже был слушателем Липецкой школы, но имел тогда майора, а я – полковника. Так оно и получилось. Я получил назначение в Белорусский военный округ инспектором авиаполка.

Прибыв в полк, базировавшийся в Бобруйске, я зашел в кабинет командира полка. Из-за стола поднялся майор и представился мне: "Товарищ полковник, командир полка майор Ершов". В ответ я представился: "Товарищ майор, полковник Бокун прибыл в Ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы". После напряженной паузы майор Ершов, задав несколько вопросов, предложил устраиваться и денёк отдохнуть.

Согласно "Наставлению по производству полетов" положено было командиру полка сделать со мной контрольный полет на двухместном самолете. Однако он доверился мне, как бывшему командиру эскадрильи школы, а я, в свою очередь, переоценил свои способности и после двухлетнего перерыва решил самостоятельно сделать полет на самолете И-15 ("Чайка"). Полет по кругу я сделал, а вот расчет на посадку я сразу сделать не смог. Для этого мне пришлось совершить шесть заходов. И все же я сел далеко влево от старта. Зарулил, вышел из кабины смущенно и ушел домой. Вечером решил подать рапорт об отстранении меня от полетов. Но, проспав ночь, наутро я решил попробовать еще раз свои возможности. В первом же полете я почувствовал себя в своей тарелке. Я сделал сразу несколько полетов, не допустив грубых отклонений. Этим я утвердил себя как летчик и понял, что еще летать могу и летать неплохо.

Вскоре меня вызвал в Минск, в штаб ВВС округа, заместитель командующего ВВС генерал-майор Игнатьев. Первый вопрос: "Кто Вас заслал к нам на эту должность?" Отвечаю: "Видимо, отдел кадров ВВС". Тут он мне напомнил о том, что он меня знает и помнит как своего инструктора в серпуховской школе воздушного боя с 1925 г. Не вдаваясь в долгий разговор, он предложил мне зайти к нему через два дня. Через два дня я зашел, и он мне сообщил о том, что звонил в Москву по вопросу переназначения меня, и ему ответили, чтобы я был переназначен в этом же округе по усмотрению командующего ВВС округа. Я получил новое назначение в Оршу инспектором 43-й авиадивизии.

В дивизию, я помню, прибыл в вечернее время. Зашел в столовую поужинать. В зале для руководящего состава я сел за свободный стол и заказал себе ужин. Напротив, за другим столом, сидели генерал-майор и полковник. Вижу, что генерал как-то весело посматривает на меня и улыбается. Затем он предложил мне пересесть к нему, указав официантке подать заказ на его стол. Генерал спрашивает меня: "Вы, как видно, не узнаете меня?" Отвечаю: "Признаюсь, не узнаю". "А если я напомню такой эпизод: когда вы на самолете Р-5 в большой ветер заруливали на старт, а я, курсант Захаров, сопровождая вас, переусердствовал и за крыло развернул самолет на "пятачок" ("пятачком" называли в то время место на аэродроме, где во время полетов находились инструкторы и курсанты, ожидающие своей очереди летать. Там же находился врач, туда же привозили еду.) Там вы меня отругали и отправили на левый фланг".

Припоминаю, и только сейчас извиняюсь. После ужина генерал Захаров, как командир дивизии, сказал мне: "Завтра в 9.00 зайдите ко мне в кабинет" (Бокун ошибается. Захаров Георгий Нефедович воинское звание "генерал-майор авиации" получил в годы войны 1941-1945 гг.) Я явился и получил от командира дивизии такое распоряжение: приступить к выполнению своих обязанностей, а как их выполнять, не мне, мол, вас учить. Вот в таком духе мы и дальше взаимодействовали при исполнении служебных обязанностей.

Недолго мне пришлось поработать в этой дивизии. По телеграфному вызову мне приказано было явиться в Москву лично к начальнику ВВС тов. Рычагову. 2 февраля 1941 г. я представился ему. Он задал мне вопрос: "Кто вас направил в строевую часть, когда мы нуждаемся больше в школьных руководителях?" А потом говорит: "Вы будете назначены начальником Борисоглебской школы". И я поехал по назначению в Борисоглебск, а семья осталась в Минске – детям нужно было закончить учебный год.

22 июня 1941 года грянула война.

Прослушав по радио выступление Молотова, я собрал офицерский состав и, не дожидаясь распоряжения командования, вскрыл мобилизационный план и разъяснил особенности его выполнения. На второй день я выслал свою служебную автомашину ЗИС-101, снабдив шофера охранными документами с заданием взять в Минске мою семью и привезти в Борисоглебск. Через три дня автомашина возвратилась без семьи. Шофер доложил, что с трудом доехал до Орши, а дальше его не пустила комендатура. На девятый день войны, не получая никаких распоряжений из Москвы, я решил лететь на самолете УТ-2 в Орел, где был расположен штаб ВВС округа, которому я подчинялся в оперативном отношении. Я хотел получить служебные указания и просить командующего разрешить мне слетать в Минск за семьей.

Аэродром в Орле был настолько загружен самолетами с фронта, что оставалась только узенькая полоска для посадки. В кабинете командующего ВВС округа мне пришлось быть свидетелем такого эпизода. За столом сидел командующий округом генерал-майор Андриашенко, рядом с ним начштаба т. Акопян. На диване – полуразвалившись, полковник, а по кабинету расхаживал старший лейтенант, который, не стесняясь в выражениях, с нецензурной бранью поносил генерала, который, не выдержав таких оскорблений, ушел из кабинета, по пути заявив: "Я уже трое суток не спал. Командуйте вы за меня". Старший лейтенант бросил реплику: "Больше сюда не вернешься". Когда все вышли, остался только начштаба Акопян. Он сказал, что старший лейтенант – это сын Сталина, Василий. Василий Сталин занимал должность инспектора истребительной авиации фронта. Ругал он генерала за закупорку аэродрома. Позже я узнал, что генерала сняли с должности и назначили начальником школы в Омск. Что касается моего полета в Минск, то полковник Акопян сказал, что это уже невозможно. Минск уже занят фашистами.

Вскоре из нашей Борисоглебской школы в Москву вызвали главного инженера школы. В Москве инженер ознакомился с истребителем МиГ-3. По железной дороге в Борисоглебск было доставлено пять МиГ- 3. Я получил распоряжение приступить к обучению курсантов согласно программе. Мне пришлось самому начать полеты на незнакомом самолете.

В августе 1941 г. поступило распоряжение из Москвы собрать снятые с вооружения, но еще годные к полетам самолеты И-5, которые хранились на складе в количестве 47 единиц, и подготовить их для штурмовых действий по наземным целям. Самолет И-5 был вооружен 4 пулеметами и 8 легкими бомбами. Летчиков прислали по 5 человек с каждой авиашколы. Это были молодые инструкторы, которые страстно желали попасть на фронт. Был дан месяц срока для подготовки к групповым и штурмовым полетам 45 летчиков. Руководил подготовкой я сам. Всю группу затем отвели к Москве, на аэродром Кубинка.

Доложив о выполнении задания, я попросил оставить меня с этой группой для дальнейших действий на фронте. Мне ответили: "На фронт мы всякого пошлем, а вот готовить кадры для фронта не всякий сможет". Пришлось возвратиться к своим обязанностям.

Позже я узнал о судьбе этой группы летчиков. Их использовали как штурмовиков для ударов по немецким мотомехколоннам на подступах к Москве. Жертва малооправданная, т.к. огневые средства самолетов (пулеметы и мелкие бомбы) не могли нанести большого поражения бронетехнике. А вот заградительный огонь противника был уничтожающим для штурмующих самолетов, не прикрытых броней. Очень и очень жалко тех молодых летчиков, прекрасных ребят, патриотически настроенных и рвущихся на фронт.

Борисоглебская школа работала с напряжением по программе военного времени. Качество подготовки летчиков должно было соответствовать фронтовым условиям. Над территорией школы начали появляться разведывательные самолеты противника. Противник мог в любой момент нанести удар с воздуха, парализовав работу школы. Школой были приняты некоторые мероприятия: установлено дежурство звена самолетов МиГ-3. Наши МиГ-и лишь отпугивали самолеты противника, но им не удавалось догнать самолет и сбить.

Командование решило эвакуировать школу вглубь. Я вылетел на самолете УТ-2 в г. Пензу к начальнику военных сообщений. Перед вылетом ко мне обратился летчик Соколовский, который следовал на фронт в свою часть и опаздывал. Я решил ему помочь и посадил его во вторую кабину, причем без парашюта. В пути меня прижал к земле туман, да такой густой, что я вел самолет, с трудом наблюдая железнодорожное полотно и телеграфные столбы. Особо беспокоили меня арочные мосты через реки, которые я "перепрыгивал". Пролетая станцию Рузаевка, я поднялся в туман, чтобы преодолеть высокие мачты с прожекторами. Я слышал только паровозные гудки. Когда звук гудков стал затихать, я стал просматривать дорогу, но потом и ее потерял и решил садиться наугад. К счастью, подо мной оказалось поле, но на пробеге передо мной вырос стог соломы. Избегая лобового удара, я резко дал правую ногу и успел отвернуться от стога. Самолет круто развернуло, в результате подломилась опора шасси.

Возле ст. Рузаевка временно базировалась авиашкола первоначального обучения. Самолет перевезли на аэродром, где и отремонтировали. У начальника военных сообщений я побывал и получил разрешение на 14 эшелонов.

В декабре 1941 г. я вылетел в Алма-Ату, имея на борту главного инженера школы тов. Широкорядова. Самолет УТ-2 не предназначался для полетов вне видимости земли, поэтому парашютов я не брал, а вместо них взял постели. Учитывалась разница климатических условий по маршруту, самолет оборудовали лыжами, а колеса подвесили к плоскостям. Первую посадку я сделал в г. Уральске, где базировалась Ворошиловградская авиашкола. Переночевав, продолжил путь до Актюбинска. Там на аэродроме стояли на приколе несколько самолетов ЛИ-2.

Разместившись на ночлег, я выяснил обстановку. Оказалось, что в связи с неблагоприятными условиями погоды лететь по маршруту в сторону Ташкента не разрешается уже пять дней. И экипажи гражданской авиации томятся в аэропорту, "забивая козла". Наутро морозный туман по-прежнему затенял солнце, было очень холодно – -35"С. Инженеру Широкорядову в медпункте сделали повязку на обмороженном лице. Казалось бы, лететь ему нельзя, однако я решил, что задерживаться на маршруте нам нельзя. Мы сознательно пошли на нарушение летной дисциплины. Подождав до полудня, когда туман несколько ослабел и выглянуло солнце, я обратился к диспетчеру аэропорта за разрешением вылететь по маршруту. Диспетчер категорически отказал, заявив: "Вот даже самолеты ЛИ-2 и те задерживаются из-за неблагоприятной погоды по этому маршруту". Я был готов к такому ответу и попросил разрешить опробовать мотор для профилактики. Получив разрешение, мы договорились, что как только самолет будет в готовности вылета и мотор будет опробован, то Широкорядов уберет колодки из-под лыж и сядет в кабину. Так и поступили. Как только Широкорядов сел в кабину, я, не выруливая на старт, с места стоянки дал газ и взлетел. Солнце уже съедало туман – видимость улучшалась. Мы взлетели в 13 часов, а до ст. Челкар лететь 4,5-5 часов. Погода сначала была хорошая, но только перелетели Мугоджарский перевал, как землю закрыл туман. Пришлось идти на бреющем вдоль железной дороги. Прибыв в Челкар, я увидел, что на посадочной площадке лежит черное "Т", а за домиком спрятался человек, который только после приземления вышел к нам навстречу и представился начальником поста ГВФ. Посадку пришлось делать уже почти в темноте. Начальник поста информировал, что по линии связи Актюбинск дал предупреждение: "На УТ-2 самовольно вылетел полковник с обмороженным инженером на борту". Так нас по всему маршруту и именовали. Переночевав в тепле, утром мы опять ушли в небо. Посадку совершили в Джусалы, но уже не на снежном поле, а на узенькой полоске нерастаявшего снега с краю аэродрома. Тут же пришлось сменить лыжи на колеса и отрулить на стоянку. Взлетели с посадочной полосы в Джусалы, направились к посадочной полосе ст. Арысь, а оттуда перелетели в Чимкент, где базировалась эвакуированная из Чугуева, что под Харьковым, авиашкола, начальником которой был Богослов. У него я переночевал, а назавтра был вызван в Ташкент, где мне вручили телеграфное распоряжение штаба ВВС, обязывающее меня вернуться в Борисоглебск.

На обратном пути следования также не обошлось без происшествий. Из Чимкента я перелетел в Арысь, а там грунт аэродрома оказался мягким. Полосы для взлета не хватило. Я вовремя прекратил взлет, но все же самолет выкатился на более мягкий грунт и медленно-медленно стал на нос. Поставил самолет на три точки. Осмотрел винт – оказалось, что он не поврежден. Тогда я решил сделать вторую попытку взлететь, учтя опыт первой.

Взлет произошел на пределе возможности, и я перелетел в Джусалы, где сделал посадку на грязное поле. Самолет пришлось отбуксировать к месту, где еще сохранилась снежная полоса, ограниченная по длине. Сменив колеса на лыжи, я взлетел с этой полоски с большим риском зацепить лыжами землю. Благополучно долетели до Челкара, где дозаправились бензином, и полетели дальше – на Актюбинск, где нас опознали как нарушителей летной дисциплины, но никаких санкций применить не могли. В направлении полета к северу на местности заметно наблюдалась граница снежного покрова, переходящая от открытой земли к все более сгущающемуся снежному покрову. И наконец – сплошная пелена снега. При подлете к Мугоджарскому перевалу начался снегопад, а по земле пошла поземка. Подлетаю к Мугоджарскому перевалу. В воздухе началась болтанка, а у перевала разыгралась сильная метель. Чтобы не потерять ориентировку, я опять "уцепился взглядом за железную дорогу", но она на перевале проходила серпантином и на одном из поворотов самолет подзавис, держась на полном газу мотора. Скорость по прибору показывала 100 км/ч, а я наблюдал движение самолета относительно железной дороги не вперед, а назад. Скорость ветра была больше, чем скорость самолета, т.е. самолет дал задний ход. С этого разворота я как бы сделал скольжение вниз по железной дороге. Восстановив нормальное положение самолета и режим полета, я с трудом наблюдал за железной дорогой, такая была сильная метель. К тому же наступили сумерки, видимость ухудшилась. Вдруг я увидел постройку. Это был разъезд. Угроза потери ориентировки и наступление темноты вызвали у меня решение сесть возле этих построек. Приблизившись к земле, я увидел несколько могильных крестов. Отвернув от крестов, я все-таки решил приземляться. К счастью, сел я в толстый снежный покров и против ветра. Иначе бы меня штормовым ветром опрокинуло.

Оставив Широкорядова, навалившимся на хвост самолета, я пошел на огонек в здании. Утопая в снегу, с трудом до этого здания добрался. Здание оказалось служебным помещением разъезда. В нем находилось пятеро мужчин. Все они, увидев меня в комбинезоне, унтах, в шлеме с очками, всего запорошенного снегом, так и остолбенели от неожиданности. Позже они сказали, что приняли меня за приведение. Я отрекомендовался и попросил помочь пристроить самолет. Все дружно вышли и волоком подтащили самолет к щитам, ограждающим железную дорогу от заносов. Старший заверил, что можно самолет оставить на месте – никто не подойдет, тем более что рядом кладбище. В помещении у дежурного по разъезду нас обогрели чайком, а мы угостили хозяев спиртом. Тут же мы и поспали до утра. К утру штормовой ветер ослаб, но самолет засыпало снегом, вдобавок он обледенел. Пришлось весь день чистить снег и лед, а мотор обогревать паяльной лампой. Пробовали завести мотор – не удалось. Тогда сняли карбюратор. Взяли его в теплое помещение, высушили, а наутро поставили и, обогрев цилиндры паяльной лампой, мотор наконец завели. Поле небольшое, да к тому же холмистое, правда без деревьев. Тем не менее я решил попытать счастья. Разогнал самолет с перекатами по холмистой местности и на пределе оторвался от земли.

Из Актюбинска мы перелетели в Уральск. Переночевали и вылетели с расчетом к вечеру быть в Борисоглебске. При подлете к Энгельсу в районе станции Плес нас прижал туман, да такой, что лететь дальше было невозможно. С трудом просматривая дома в поселке, я сделал посадку возле поселка. Тут мы из-за туманов задержались на два дня. Ночевали у директора элеватора, который рассказал нам организацию выселения немцев Поволжья.

Вылетев со станции Плес, дозаправившись бензином в Энгельсе, мы благополучно прилетели в Борисоглебск. Это был сложный перелет в Среднюю Азию и обратно. Мне кажется, он заслуживает пера журналиста, но на борту был не журналист, а инженер.

Борисоглебская школа продолжала свою работу на старом месте ускоренными темпами, т.к. фронт требовал пополнения новыми кадрами. Однако к середине 1942 г. фронт приблизился настолько, что командование решило эвакуировать школу, но уже не в Алма-Ату, а на Урал в Челябинскую область, в г. Троицк. Самолеты перелетели, а все движимое имущество было перевезено по железной дороге.

Равнинный рельеф местности благоприятствовал выбору аэродромов и мы заняли под них сразу пять сравнительно ровных полей – и начались полеты. Для размещения и укрытия людей понадобилось рыть и оборудовать землянки, строить хозяйственные и бытовые сооружения. Все это делалось руками курсантов, которые одновременно должны были выполнять летную программу. С наступлением зимы 1942 г. программа полетов была в основном выполнена. Правда, обучение производилось на лыжах, а для фронта летчик должен быть подготовленным к полетам на колесах. Пришлось один из аэродромов, расположенный возле станции Троицк, приспособить к полетам "с колес", уплотнив снежный покров. Делалось это так: из бревен сколачивалась так называемая волокуша, наподобие плота, которую тащили сто человек. Человеческих сил не хватало, поскольку работе сильно мешала пурга. Техники своей почти не было. Тогда через Москву поступило распоряжение: использовать трактора ближайших колхозов. И вот исполняя это распоряжение, трактора выходили на маршрут к Троицку, но они в пути застревали, и нам приходилось оказывать трактористам помощь, используя для этого самолеты У-2.

В результате задачу пришлось решать в основном силами все тех же курсантов и приданным школе железнодорожным полком. Полосу удалось укатывать только минимальных потребных размеров. Оканчивающие летную программу курсанты с периферийных аэродромов переводились на аэродром в Троицк, где они после инструктажа допускались к полетам на колесах.

Мы подготовили группу молодых летчиков из 130 человек. Прилетевшая из Москвы специальная комиссия, возглавляемая членом Военного совета ВВС, проверила подготовку летчиков и дала хорошую оценку. Молодых летчиков отправили на фронт, а обучавших их наградили орденами и медалями. Я был награжден орденом Ленина.

В 1943 г. меня назначили начальником Руставской авиашколы, которая перевооружалась с самолетов "ЛаГГ" на "Аэрокобру". Обучение проходило успешно, за исключением случаев перехода самолета с "иммельмана" в "плоский штопор". Были случаи, когда курсант не справлялся с выводом из "штопора". Как позже выяснилось в НИИ ВВС, это происходило из-за задней центровки. Окончившие школу летчики отправлялись на фронт в дивизию Покрышкина.

По окончании войны в 1945 г. Руставскую школу, т.к. она была вооружена американской техникой, расформировали, а меня назначили заместителем начальника Высшей офицерской летно-тактической школы в г. Липецке. Штатная категория – генерал-майор.

Школе была поставлена задача: провести сборы командиров эскадрилий, участвовавших в выполнении боевых операций на фронтах Отечественной войны. Сборы проводились в три очереди. Слушатели сборов были в основном старшими офицерами, награжденными орденами и медалями. Из них – 39 Героев Советского Союза, в их числе был и будущий космонавт Г. Береговой.

Многолетняя напряженная работа, видимо, наложила усталость на мой организм. В результате на сборах, где понадобилась особая нагрузка на организм (и физическая, и психологическая), я почувствовал большую усталость.

В 1946 г. меня комиссовала врачебная комиссия, которая дала заключение: "Ограниченно годен (2 степень). К полетам на боевых типах самолетов не годен". Командование предлагало мне продолжить руководство летной подготовкой, а летать между аэродромами разрешали на учебном самолете типа УТ-2 или же перейти на должность начштаба школы. Ни с тем, ни с другим я не согласился...

Вспоминает зять В.И. Бокуна Н.И. Филатов, полковник в отставке, лётчик-истребитель: