|
|
5.
.
Осенью этого удачного года подполковника Полуйко вызвали на беседу к командующему ВВС округа генерал-лейтенанту авиации Одинцову Михаилу Петровичу, дважды Герою Советского Союза. В кабинете командующего присутствовали его заместители.
Вступивши в кабинет, Полуйко сначала растерялся, увидев столько генералов. Он знал, что его вызывали не на суд, поэтому смело прошёл к середине просторного кабинета и четко доложил:
― Товарищ командующий, подполковник Полуйко по вашему приказу прибыл!
Одинцов вышел из-за стола и, склонив набок голову, подошёл к Николаю, протягивая руку.
― Здравствуйте, Николай Алексеевич.
― Здравия желаю, товарищ командующий! ― громко поздоровался Полуйко.
― Чего кричишь? Ты же не на параде. Садись, пожалуйста. Пусть на тебя генералы посмотрят.
Полуйко сел на предложенный стул, обвёл взглядом присутствующих, из которых он хорошо знал начальника штаба ВВС округа дважды Героя Советского Союза, генерал-майора авиации Евстигнеева, прежнего начальника штаба Качинского училища, заместителя командующего по боевой подготовке Героя Советского Союза генерал-майора авиации Ривкина. Даже летал с ним на проверку техники пилотирования. Генерал ободрительно кивнул головой.
― Мы тебя пригласили, Николай Алексеевич, ― начал командующий, ― чтобы предложить тебе должность командира полка. Полк ты знаешь хорошо ― вырос в полку от инструктора до заместителя командира полка. Люди и обстановка тебе знакомые. Вот тебе и карты в руки. Что ты на это скажешь?
― Мне тяжело что-то сказать, ― немного подумав, проговорил Полуйко. ― В командных должностях у меня опыт небольшой.
― Ну, и что? Да… в должности заместителя ты этот опыт и не приобретёшь.
Генерал поставил ещё несколько вопросов о делах в полку, об уровне подготовки лётчиков, о взаимоотношениях с командирами эскадрилий да ещё о многом, относительно полка и заданий, которые он выполняет. Командующий слушал ответы внимательно, не перебивал, только иногда уточнял некоторые детали, а затем обратился к присутствующим:
― Ну, что ― оденем ему хомут на шею? Пусть тянет. Езжай домой. Приказ будет. Смелее берись за дела. Ты один там хозяином теперь будешь. Если сам не справишься, никто вместо тебя делать не будет. Взвесь это. У высшего начальства не спрашивай, как и что делать, а докладывай своё решение и проси его утвердить. А если будешь ожидать подсказки ― дела не будет. Понял?
― Так точно! ― ответил, поднявшись, Полуйко.
― Ну, будь здоров. Пусть везёт тебе, ― сказал командующий, вышел из-за стола и крепко пожал Полуйко руку.
Не думал Николай, что ему доверят такое большое хозяйство. Ему уже давно казалось, что он достиг своего предельного служебного положения на ступенях карьеры, на которое он был способен. Он не стремился к высоким должностям, а был доволен тем, что имел. А здесь нужно брать на себя нелёгкий груз ― командовать полком да ещё и гарнизоном, ибо он теперь становится старшим начальником в гарнизоне. Брало сомнение, справится ли. Хотя он и видел ошибки Зяблова, и в некоторых случаях действовал бы по-другому, но то смотреть со стороны и анализировать чью-то деятельность, а здесь ― всё самому нужно будет делать, принимать ответственные решения, а, может, ещё кто-то и мешать будет.
Будь, что будет. Главное ― выполняй свои обязанности добросовестно.
Поступил приказ. Зяблов сдал полк и поехал на должность заместителя начальника Качинского училища по лётной подготовке, заменив в должности полковника Лаптева, который был назначен начальником Ейского высшего военного авиационного училища лётчиков. Полуйко полк принял. Собственно говоря, ему и принимать было нечего, ибо он детально знал полковое хозяйство. Но согласно с уставом была комиссия, был акт приема-передачи, был рапорт начальнику училища.
И Полуйко начал работать.
Никто уже из подчинённых не отваживался обращаться к нему, называя его Николаем, Колей, все обращались или „Товарищ командир”, или „Товарищ подполковник", что согласно с уставом, или „Николай Алексеевич”. С первых дней пребывания в новом качестве он почувствовал, как сразу от него отдалились люди, даже те, с которыми у него были тесные взаимоотношения. Он с горечью замечал, что достаточно только подойти ему к группе, где собирались лётчики или другие офицеры, как замолкал разговор, который вёлся до этого. Раньше никто не стеснялся при нём рассказать какой-то донимающий анекдот, теперь же его не считали своим в том кругу, при котором можно говорить, без оглядки.
Полуйко понимал, что без налаживания деловых контактов с личным составом ему будет тяжело выполнять свои обязанности. Поэтому он отдельно поговорил с каждым заместителем командира полка, каждым комэском, командиром батальона, начальниками служб. Выяснили взаимоотношения, зоны ответственности, обязанности. На собраниях офицерского состава гарнизона Полуйко выступил с пояснением своего взгляда на выполнение задач, стоящих перед полком и батальоном, на требования, которые он будет ставить личному составу, то есть пытался поставить везде точки над и, чтобы не было в будущем недоразумений.
Коллектив полка встретил назначение подполковника Полуйко, если не с энтузиазмом, так с желанием. Потому что, во-первых, многие знали его ещё рядовым лётчиком-инструктором, потом он служил в каждой эскадрилье, а во-вторых, он ещё не успел обюрократиться, был простым в поведении, не переводил на кого-то то, что надлежало делать самому. Одно слово ― трудяга. А такие командиры по нраву тоже трудягам. Таких не любят лишь подхалимы, которые всегда, как прилипалы возле акулы, кормятся из командирского тщеславия и честолюбия.
В полку, кроме командира полка, заменились заместитель командира полка, заместители командира полка по лётной подготовке и по инженерно-авиационной службе, начальник штаба, три командири эскадрилий, два из четырёх заместителей командиров эскадрилий, половина командиров звеньев. Значительное количество молодых лётчиков влилось в полк.
Полуйко считал, что это неплохо. Ведь молодые кадры всегда будут стремиться показать себя в деле, они не подвластны старым отжившим традициям, им свойственно ощущение нового, передового. Но нет опыта. Того качества, когда человек нюхом чует, что и как ему сделать в той или другой обстановке.
Поэтому командир первое решение принял: всем учиться. Спланировал занятия, семинары, обмен опытом, показные полёты и другие мероприятия по обучению всех категорий офицерского состава.
Невзирая на неблагоприятные условия зимних месяцев, план лётной подготовки на класс и к обучению курсантов выполнили полностью. Хорошо полетали в марте, а в апреле начали летать с курсантами.
Во всём придерживались принятой традиции выполнять всё согласно с документами, регламентирующими лётный труд.
Командир не вылезал с аэродрома. Он был и на первой смене, и на второй, и на ночных полётах. Старался, чтоб его глаз был, если не на всех, то на главных участках обязательно. Он летал на разведку погоды, проверял технику пилотирования и боевое применение лётчиков и курсантов в воздухе, руководил полётами, проводил разборы полётов, методические занятия и другое. Освоив связной самолёт Як-12, а затем Ан-14, который пришёл на смену предыдущему, он летал ими разведывать погоду, когда она была на грани минимума, летал на совещания в штаб училища, отвозил руководителя полётов на полигон, даже бросал парашютистов, ибо они тоже имели соответствующий план прыжков. И всё это не потому, что он не доверял делать это другому, а старался быть везде. Впоследствии он научился более взвешенно определять главное своё место в большом объёме дел, но сначала ему хотелось быть везде. Учился сам и учил других.
Но Полуйко тоже учили. И первый, кому он был очень благодарен, был начальник училища, недавно назначенный на эту должность полковник Малеев Виктор Александрович ― молодой, энергичный лётчик. Всегда подтянутый, спортивного склада, интеллигентный, он быстро заслужил авторитет среди личного состава училища, его грамотность, деловитость, внимательность, готовность своевременно прийти на помощь влияли на Полуйко успокоительно, а его влюблённость в авиацию, неутомимая тяга к полётам, не давала возможности запустить личную лётную подготовку.
Начальник училища прилетал, обычно, самолётом Л-29. Когда не принимал участия в полётах, то таскал Полуйко по разбросанному хозяйству и показывал ему на то, что имеет плохой вид и его следует либо поправить, либо убрать. Сколько тогда, невзирая на то, что видел всё это восемь лет, Полуйко увидел лишнего, ненужного, что накапливалось, мешало работать и портило внешний вид. Странная вещь, что Полуйко раньше совсем по-другому воспринимал всё виденное, словно сейчас он смотрел другими глазами.
Малеев видел стеснение Полуйко и деликатно его подводил к собственному решению вопроса.
― Как вы думаете, Николай Алексеевич, не пришла ли пора снести эту завалюху? ― спрашивал Малеев, показывая на сарай, в котором когда-то размещалась пожарная команда, а теперь, после ее перехода в новое помещение, это временное сооружение заросло бурьяном и использовалось для какого-то металлолома. ― А металлолом лучше собирать на бетонной площадке. Посоветуйтесь с комбатом.
― Николай Алексеевич, посмотрите вот на эту каптёрку. Она, по-видимому, без хозяина, иначе он не допустил бы до такого беспорядка.
И Полуйко стыдно было смотреть на это запустение. В его душе закипала злость на бесхозяйственность командиров подразделений и несколько на свою.
― Завтра, Виктор Александрович, я пройдусь вместе с командирами подразделений этим маршрутом, а заодно и на другие объекты посмотрим. Откровенно говоря, я не обращал на это внимание. А теперь вижу, что не годится нам так неряшливо жить.
― Хорошо. Но показать, что плохо, ― этого маловато. Нужно организовать, чтоб оно улучшалось. А это нелегко. Когда всё просмотрите, спланируйте работы, скомплектуйте рабочие группы, назначьте ответственных, определите реальные сроки, обеспечьте материалами, организуйте надлежащий контроль ― и дела пойдут. Главное, чтобы люди пронялись необходимостью этой работы, а не выполняли принудительную повинность.
Постепенно гарнизон преображался, на глазах принимал ухоженный, обновлённый вид. Вместе с гарнизоном преображались и люди. Работали с воодушевлением, уверенно, небезразлично относились к внутреннему порядку и дисциплине.
По-видимому, не знает никто, когда и где в армии впервые возникла так называемая „дедовщина” или, как её называли в официальном документе ― приказе Министра обороны СССР, который поступил в полк очередной секретной почтой, ― „неуставные отношения”. Во всяком разе, для Полуйко и его окружения весть, что в армии существует подобная практика тюремных отношений, была неожиданной и какой-то нереальной. Может, где-то и есть. Но у нас... такого быть не может.
В приказе сообщалось, что в одной из частей на почве неуставных отношений произошла драка между солдатами, в результате которой один из солдат погиб. Требовалось командирам и политработникам провести работу по выявлению в частях случаев неуставных отношений и принять необходимые меры относительно предотвращения подобного.
Полуйко с такими случаями в своей командирской практике ещё не встречался, хотя считал себя всегда близким к солдату, старался их привлечь к себе. Они были с ним откровенные, делились своими мыслями о своей жизни, будущих планах, рассказывали о своей семье, о проблемах, возникающих в их службе. Не всегда это удаётся офицеру, но к нему солдаты относились благосклонно. Может, потому не верилось Полуйко, что раньше в его подчинении были небольшие коллективы солдат, где всё на виду и скрыть что-то неуставное было невозможно? А может, и в самом деле это было так глубоко скрыто, что никто не мог докопаться? А может, никто и не хотел этого делать?
Как бы то ни было, а Николаю Алексеевичу приказ не давал покоя. Ему хотелось сразу выбросить эту заразу из коллектива полка, если она к нему проникла.
Когда он ехал на службу истрёпанным „газиком”, который переживает уже четвёртого командира полка, то спросил у шофера, исключительно старательного солдата, армянина по национальности, Сержа Мартиросяна:
― Серж, скажи мне откровенно: есть ли у вас в автороте неуставные отношения?
― А что это такое ― неуставные отношения? ― переспросил Серж.
― Неуставные отношения ― это когда у молодого солдата более старшие по сроку службы отбирают пищу, посылки, деньги, которые присылают родители, или принуждают их выполнять за себя какие-то служебные или личные дела и тому подобное.
― Нет, товарищ командир, такого в нас нет, ― уверенно сказал Серж.
― Не может такого быть. У всех есть, а у вас нет. Не хочешь, скажи, выдавать.
― Ну, товарищ командир, почему меня будешь обижать? Я всегда откровенный с вами. Что мне от вас скрывать? ― обижаясь, вымолвил Серж.
― Это ты меня, Серж, обижаешь. Разве ж я зла кому-то желаю? Не хочешь говорить ― не нужно. Это ― твоё право. Но, если имеется что-то подобное, то нужно всем вместе с ним бороться, ибо к беде может привести.
― Нет, товарищ командир, если бы было, то я сказал бы. Вот разве, когда шофера шутят, так это всем перепадает ― и молодым, и старикам, У нас в автороте, когда впервые солдат получает машину, то ему ключом на двадцать семь по ягодицам отбивают последние две цифры государственного номера.
― Как это?
― А вот так: если номер машины 25-13, то отбивают тринадцать раз.
― Я не пойму, что значит ― отбивают.
― Ва-а, командир, какой непонятливый! Сбрасывают штаны, заголяют задницу и ключом бьют по ней столько раз, сколько есть в последних двух цифрах номера. Представляешь, если номер 99 достанется? Х-ха!
― Бессмыслица какая-то. А сколько же тебе отбивали? ― не принимая юмора, насуплено спросил Полуйко.
Но Серж, не поймав настроение командира, весело продолжал:
― О-о, товарищ командир, нисколько. Разве ты не понимаешь, почему на командирской машине последние цифры ― всегда нули? Это, чтоб шофер мог сидеть. А то, как же он будет возить командира, если у него сиделка будет в синяках?
Машина въехала в военный городок, где дежурный по полку, скомандовав во всё горло „Смирно!”, шёл навстречу Полуйко докладывать, что во время его дежурства в гарнизоне ничего не случилось. Если бы не так, то он бы уже знал из сообщения по телефону домой или по рации, которая всегда работает в „газику”, когда он находится в нём.
Прочитав приказ, Полуйко собрал на совещание заместителей командира полка, командиров подразделений с заместителями по политчасти и начальников служб, которые имеют подчинённых солдат. Он зачитал приказ министра обороны о неуставных отношениях и продолжил:
― Я прошу командиров и политработников отнестись к этому документу взвешено, серьёзно. Нельзя исключить, что подобные случаи могут иметь место и в наших солдатских подразделениях. Особенно обращаю внимание на подразделения батальона, дивизиона связи и РТО, ТЕЧ. Командирам эскадрилий тоже нельзя забывать, что в них имеются солдаты, ибо везде у солдат одинаковые проблемы. Я не имею сведений относительно наличия неуставных отношений в гарнизоне, но никаких оснований для успокоенности не может быть. Я хотел бы услышать ваши суждения по этому вопросу.
Никто не хотел говорить. Возникла долгая пауза. Полуйко смотрел на офицеров и чувствовал непринятие вопроса, какой он пытался рассмотреть. Одни, опустив глаза на свои рабочие тетради, что-то там чертили. Другие смотрели куда-то на стены или потолок, выражая недовольство промедлением, словно говоря: „Разве нечего делать, что он собрал на совещание по такому плёвому вопросу?”
Наконец, приподнялся замполит полка подполковник Панкратов.
― Разрешите, товарищ командир? Я думаю так: приказ министра нас предупреждает, чтобы мы ещё бдительнее проводили партийно-политическую и воспитательную работу с личным составом, в частности с солдатами в духе военной присяги, дружбы и товарищества. У нас имеются в солдатских подразделениях комсомольские организации, среди солдат есть и коммунисты. Они не допустят, чтобы там происходило что-то неуставное. Партийный и комсомольский актив всегда проинформирует нас, если возникнут какие-то безобразия. Так что нет потребности напрасно расходовать время на вздор. Я предлагаю перейти к рассмотрению других вопросов.
― А как на этот счёт думает командир батальона?
― В батальоне неуставных отношений нет! ― категорически отрезал комбат, помечая, что встаёт, на мгновение оторвав от стула свой зад.
― Вы считаете что в автороте шоферам отбивают ключом по ягодицам согласно с уставом? ― спросил Полуйко.
― А-а, вы это имеете в виду? Так то детская забава. У вас вон техников тоже „провозят на козлы” ― и ничего. По-видимому тоже не согласно с НИАС.
― Что за „козлы”? ― удивлённо спросил Полуйко.
― Мы уже закрыли это ребячество, ― подхватившись, ответил заместитель командира полка по ИАС майор Цимбалюк Игнат Дмитриевич. ― Была такая традиция: когда техник получал первый самолёт, то его брали за руки и ноги и лицом проносили над бетоном, словно бы над посадочной полосой. Это была такая игра, которую уже давно никто не применяет.
― Вот видите? ― подхватил командир полка. ― Выходит, не всё и у нас хорошо. Это на поверхности, а что там внутри делается, мы и не знаем. Даю всем задание: в течение недели изучить вопрос неуставных отношений каждому командиру и политработнику в своих подразделениях. Результаты изучения командирам доложить мне рапортом. Настаиваю на том, что вопрос этот слишком важен.
Через неделю на столе командира полка лежала стопка рапортов по числу подразделений с докладами, что ни в одном из них неуставные отношения не выявлены и что соответствующие мероприятия командованием проведены.
Невзирая на оптимистичные рапорты командиров и бодрые заверения замполита, Полуйко не покидало ощущение незавершённости этого вопроса. Интуиция ему подсказывала, что не всё ладно в солдатских коллективах. Или он читал это на лицах солдат, или, может, это была его природная украинская язвительность, стремление докопаться до истины, но он не поверил ни рапортам, ни партийно-политической информированности замполита, поэтому одного нелётного дня собрал в клубе полка всех солдат гарнизона.
Поводом для разговора была необходимость поговорить с солдатами накануне полётов с курсантами, чтобы рассказать им о сложности выполнения ими заданий по обеспечению полётов, показать важность выполнения ими своих обязанностей в деле обеспечения безопасности полётов и другое. В конце беседы Полуйко сказал:
― Товарищи солдаты, народ послал вас в армию, чтобы вы выполняли свой воинский долг защищать нашу Отчизну. Вам выпала судьба этот священный долг выполнять в нашем гарнизоне. Всем известно, что солдатская служба нелёгкая. Нелёгкая она и у нас, хотя командование делает всё, чтоб облегчить, где это возможно, ваше положение. Но имеются слухи, что кое-кто из солдат и сержантов второго года службы позволяет себе пренебрежительно относиться к молодым солдатам, вместо предоставления им помощи осложняет их службу. Мне командиры подразделений докладывают, что у вас такого нет. Рад этому верить. Но предупреждаю, если мне станет известно, что кто-то оскорбил молодого солдата, предприму самые решительные меры, вплоть до предания виновных суду военного трибунала. Поэтому прошу докладывать прямо мне, проходя непосредственных начальников. Я не потерплю издевательство над молодым солдатом.
Полуйко понимал, что такие слова солдатам говорить не совсем корректно. Выходит, он не верит подчинённым офицерам. Но он понимал, что кое-кто из командиров будет скрывать истинное положение в подразделении. Молодой солдат будет бояться жаловаться через голову своего командира и может пойти на необдуманные действия. Он понимал, что в случае отсутствия юридической защиты военнослужащих, всё отдано на волю командиру, который для подчиненного ― царь и бог. Правда, над командиром имеется ещё больший царь и бог, но к нему ещё нужно пробиться, и захочет ли он укрощать своего меньшего царя и бога.
Вскоре после беседы Полуйко с солдатами на его стол помощник начальника штаба по строевой части и кадров положил ежедневную почту, в которой было анонимное письмо, отправленное из соседнего села. В письме было написано:
„Товарищ подполковник!
Мы, солдаты, с большим вниманием и благодарностью слушали Вас, когда Вы говорили на собрании. Нам очень хотелось возразить Вам и сказать, что не так уж и хорошо с отношениями между солдатами разных сроков призыва, но по понятным причинам мы этого сделать не могли, так как нам за это не поздоровилось бы. Так вот, всё у нас есть: и солдатская присяга, и издевательство, и отбирают посылки и деньги, и едят вместо молодых солдат тот мизерный кусочек сахара, что принадлежит солдату, те, что давно служат. И стирают они им одежду и ходят вместо них в наряд. А ночью, когда все спят, они вызывают в каптёрку в порядке очереди и заставляют учить присягу. Того, кто возражает, беспощадно бьют. Мы молчали, потому что нигде нет правды, а они угрожают убить, если кто вякнет. Мы Вам поверили, что сможете навести порядок, Но себя назвать боимся, потому что, если мероприятия не будут действенные, то нам будет хана. Лучше, пусть Вам расскажут те, кто издевается над солдатами. Это ― младший сержант Анкудасов и ефрейтор Гарможаев. Особенно Анкудасов. Он труслив. Если Вы на него хорошо нажмёте, то расскажет всё. У него же и присяга. Только никому не поручайте, бо то ― пропащее дело.
Извиняйте, что мы забрали Ваше время, но надеемся на Вас.
С уважением, солдаты.”
Сначала Полуйко подумал, что его кто-то хочет разыграть. По-видимому, кому-то хочется поострить над его серьезным отношением к этому делу. А, может, и, действительно, проверить?
Приказав принести ему поимённую книгу солдат срочной службы, Полуйко отметил, что оба солдата, названные в письме, с ТЭЧ. Действительно, они последнего года службы, осенью подлежат увольнению.
„А-а, будь, что будет,” ― подумал он и дал команду дежурному по полку:
― Немедленно младшего сержанта Анкудасова с начальником ТЭЧ ко мне! ― приказал Полуйко дежурному по части.
Через полчаса капитан Дождиков, начальник ТЕЧ, ему докладывал:
― Товарищ подполковник, капитан Дождиков с младшим сержантом Анкудасовим прибыл!
Анкудасов ожидал пока в коридоре.
― Хорошо. Что вы можете сказать о младшем сержанте?
― А что случилось? Для чего он нужен?
― Вы дайте ему характеристику независимо от того, зачем он будет нужен.
― Ну… солдат якобы ничего. Работает неплохо. Отличник боевой и политической подготовки. Комсомолец. Особенной активности в общественной жизни подразделения не проявляет. Родители живут где-то в Приуральи, на селе. Взысканий не имеет, только ― поощрения. Так, всё же, почему такое внимание к нему?
― После… пусть зайдёт. А вы ― свободны, занимайтесь своими делами.
Дождиков вышел, а в кабинет несмело вошёл младший сержант, который доложил:
― Товарищ подполковник, младший сержант Анкудасов по вашему приказу прибыл!
― Присаживайтесь, товарищ младший сержант, ― Полуйко указал ему на стул против себя, рассматривая солдата.
Тот сел, отводя вороватые чёрные глаза, которые бегали везде, но не отваживались смотреть на командира, изучающего солдата.
Большие красные со следами технической черноты кулаки сначала скользили по бедрам, залезли в карман, потом быстро вырвались оттуда, зашли за спину, но и там не нашли покоя, вернулись на колени и там остались прижатые хозяином.
Время шло, но командир всё молчал. Напряжение дошло до той точки, когда солдат уже не мог дальше терпеть неизвестности, почему это он привлёк внимание высокого начальства. Все мысли в голове у него перепутались, и солдат, обессиленный, ожидал разговора.
― Где живут ваши родители? ― наконец, тихо спросил Полуйко.
― В Приуральи, ― выдохнул Анкудасов.
― Живы и здоровы?
― Были живы. Позавчера только письмо получил, ― нахмурено ответил солдат. Командир увидел, как по его лицу прошла волна тревоги.
― Это хорошо, что родители живые и здоровые, ― развеял тревогу солдата командир ― По-видимому, заждались сына?
― Пишут, что ожидают. Уже скоро дембель.
― Да-а. Кто честно отслужил, тот скоро поедет домой.
Солдат напрягся. Глаза забегали, кулаки задвигались по коленям.
― А кто совершил преступление, ― продолжил Полуйко, ― тот поедет отбывать заслуженное в колонии или в дисциплинарном батальоне.
Анкудасов замер и, открыв рот, из-подо лба смотрел на командира.
― Да, да. Преступникам пощады не будет. Вы были в клубе во время беседы, когда я собирал солдат гарнизона?
Солдат кивнул головой, глотнув сухой клубок.
― Так вот, даю вам пять минут, чтоб у меня на столе лежало всё, что касается присяги и других документов дедовщины, которые есть в вашем подразделении. Повторяю ― всё! А затем уже поговорим, что с вами делать дальше. Всё. Стрелка побежала, ― Полуйко посмотрел на часы.
Анкудасов секунду-две размышлял, хотел что-то сказать, а затем, как печёный, сорвался и выбежал из кабинета. Полуйко увидел в окно, как тот бежал в направлении казармы.
Через несколько минут запыхавшийся Анкудасов клал на стол командира полка аккуратно сложенные гармошкой два плаката, начерчённые на ватмане, художественно разрисованные, на которых был текст солдатской присяги на верность „дедам” и наказ „дедов” молодому солдату. Большинство текста в стихотворной форме содержало целую программу поведения молодого солдата, что он должен делать, чтоб угодить „дедам”, и что должен требовать от молодого „дед”.
― Я должен вас предупредить, ― сказал Полуйко Анкудасову, ― никто не должен знать о содержании нашего разговора. Вопросом неуставных отношений будет заниматься военный дознаватель.
― А что мне будет, товарищ подполковник? ― с тревогой спросил Анкудасов.
― Всё будет зависеть от того, что вы успели натворить, сколько беды вы нанесли солдатам. Конечно, будет учтено ваше чистосердечное признание.
― Мы ничего такового и не делали. Вот до нас были „деды”― так вот это „деды”! ― осмелев, сказал Анкудасов.
― Вот об этом и расскажете дознавателю. На основании выводов военного дознавателя я приму решение о передаче дела в прокуратуру. А теперь идите выполнять свои обязанности. Не вздумайте принимать меры относительно молодых солдат. Иначе, будете нести уголовную ответственность.
― Разрешите идти? ― вытянувшись в струнку, спросил солдат.
― Идите.
Анкудасов чётко повернулся и вышел из кабинета. Полуйко провёл его задумчивым взглядом. Как же они оторвались от казармы, что не знают, что там происходит! А сколько гонору и командирской амбиции! По-видимому, мы все такие, что, пока не ткнут носом в нечистоты, не поверим в их существование.
Полуйко поднял телефонную трубку. Сразу же отозвалась телефонистка.
― Свяжите меня с Панкратовым. Владлен Павлович, зайдите, пожалуйста, ко мне.
― Есть, товарищ командир! ― не без иронии в голосе бодро ответил замполит.
Как не хотелось Полуйко конфликтовать со своим заместителем по политчасти, но тот никак не мог поставить себя на место во взаимоотношениях с командиром. В то время как Зяблов был командиром полка, Панкратов всегда высовывался вперёд, пытаясь подчеркнуть, что он есть главный среди других заместителей. Тогда Полуйко на это смотрел скептически, хотя он и замещал командира полка во время его отсутствия и на время становился начальником всего личного состава полка, в том числе и замполита. Ему хватало своих забот, он не гонялся за властью. Но сейчас амбициозность замполита его раздражала. Он знал, что первый донос наверх о его деятельности понесёт замполит, поэтому то он и бравирует перед ним.
Полуйко понимал, что с замполитом стоит строить добрые отношения, но они складывались не всегда так просто.
Не прошло и двух минут, как дверь кабинета широко открылась и в кабинет вошёл замполит. Сев к приставному столику, он поднял глаза на командира полка.
― Владлен Павлович, ― начал Полуйко, чувствуя, что ему не очень хотелось вести беседу на эту тему, ― возникли обстоятельства, которые вынуждают меня вернуться к тому вопросу, какой мы обсуждали на совещании и в котором вы меня не поддержали. Не подумайте, что я что-то накручиваю, но мне хотелось, чтоб я имел возможность заниматься основным ― полётами. То, что управляемый вами партийно-политический аппарат воспитательной работой занимается поверхностно, свидетельствует о недоработке моей, прежде всего, и командиров подразделений. Командир несёт ответственность за всё, что делается в подчинённом ему коллективе. Но он ничего сам не сделает, если его заместители будут выполнять свои обязанности, как попало.
― Что-то вы издалека заходите, ― перебил Панкратов. ― Говорите прямо, что случилось.
― Ещё успеете. Нам не всегда удаётся откровенно поговорить о вашей личной работе. Я понимаю, что вы имеете солидный опыт. Я, как говорят, под стол пешком ходил, когда вы уже занимались политической работой. Знаю я и о том, что вы имеете задание от политотдела присматривать за моей деятельностью и поведением, и это ставит вас в необычное положение относительно меня. С одной стороны вы ― мой подчинённый, заместитель, а с другой ― моё благополучие зависит от вас.
― Командир, разве я давал вам повод взять под сомнение мою порядочность?
― Нет, вашу порядочность я под сомнение не беру. Но мне не по нраву то, что вы всегда пытаетесь подчеркнуть своё пренебрежение моими решениями, к тому же ещё и на людях. Негоже замполиту подрывать авторитет командира. Это никак не на пользу делу.
― Простите мне, если где-то непредвиденно выскочил, но у меня и мысли не было подрывать ваш авторитет. Напротив, это моя обязанность ― беспокоиться об авторитете командира. Действительно, нам чаще нужно встречаться.
― Видит небо, я не хотел затрагивать этот вопрос, но лучше сказать откровенно, чем прятать что-то неприятное в глубине души. А теперь к делу. К сожалению, мы не избежали того, что вы так пылко отрицали. Мне удалось узнать. Вот, возьмите письмо и эти плакаты и досконально разберитесь, во-первых, с самой сутью неуставных отношений, а во-вторых, с партийной и комсомольской информацией, которую вы так восхваляли. Вы поймёте, что в нас за комсомольские организации и кто в нас руководит в казарме. Я порушил дознание на этот счёт. Нужно хорошо вникнуть в другие подразделения. Выскоблить до конца эту заразу, хоть я понимаю, что это будет нелегко.
Панкратов взял плакаты, письмо. Приподнялся.
― Хорошо, командир. Считаю ― это мне будет хорошим уроком. Займусь немедленно. Разрешите выйти?
Не все в полку офицеры, которые входили до командования, были согласны с Полуйко относительно его отношения к службе. Не все правильно реагировали на его замечание, как это делал его заместитель по политической части, который, к сожалению, вскоре был переведен в другую часть. Всё же его опыта будет долго нехватать, ибо тоже нужно уметь руководить той рутинной идеологической и партийно-политической работой. Нужно уметь и не мешать выполнять планы лётной подготовки и всё, что положено, проводить, и своевременно докладывать наверх. Иначе ― не будет жизни никому.
Неоднократно полк посещал командующий ВВС округа. По-видимому, болела душа у генерала за полк, порученный, хоть уже не молодому, но мало опытному в командных должностях, офицеру. Как то он себя поставит? Не развалит ли полк?
В этот раз генерал Одинцов, прилетев в полк, долго и внимательно слушал доклад Полуйко о состоянии полка, о ходе выполнения плана лётной подготовки, о проблемах материально-технического обеспечения, вникая в некоторые подробности и радуясь тому, что командир хорошо знает полк, его возможности, видит главные рычаги, за которые нужно браться, чтоб успешно выполнить задание.
― Я планирую быть в полку целые сутки, ― сказал в заключение беседы командующий, ― буду ночевать. У вас какие личные планы?
― Сегодня я руковожу ночными полётами, а завтра планировал быть на второй смене курсантских полётов, ― ответил Полуйко.
― Согласен. Работайте по вашему плану. Не обращайте внимания на моё присутствие в полку. Я посмотрю сегодня полёты второй смены, а завтра пойду на первую смену.
― Может, вам, товарищ командующй, заместителя прислать для сопровождения?
― Никого мне не нужно! ― резко возмутился Одинцов. ― Я сам знаю, где аэродром, где тренажный комплекс, где столовая и прочее. Машину тоже мне не присылайте ― везде буду ходить пешком. Считайте, что меня здесь нет. Работайте так, как вы всегда работаете .
„Хорошо так говорить, что его нет. На протяжении суток наковыряет столько, что и не отмоешься”, ― подумал Полуйко, когда ехал в штаб, оставив командующего на аэродроме. Он кого лично, кого по телефону предупредил, чтобы смотрели все внимательно ― командующий же на аэродроме! Отдельно предупредил комбата, чтобы позаботился о размещении и питании командующего, но тот доложил, что он уже все команды выдал, а контролировать будет лично.
Ночные полёты были не очень напряжённые, летал только постоянный состав. Закончили в двенадцать часов ночи. Пока заруливали, подсчитывали результаты, докладывали на КП училища, приехал Полуйко домой в первый час. Сразу спать, ибо не отважился он надолго оставлять командующего без внимания и решил поехать на аэродром к началу полётов первой смены. Поэтому машину заказал на пять часов утра.
Проснулся, как всегда, без будильника. Николай уже привык сбрасывать с себя усталость за короткий час отдыха. Поэтому ему было достаточно трёхчасового сна, чтобы чувствовать себя отдохнувшим, бодрым. Он ехал на аэродром с добрым настроением. Слышал, как взлетел разведчик погоды, Приехал прямо на заправочную линию, где проводилась предполётная подготовка самолётов.
Когда вышел из машины, то увидел, что командующий вместе с техником самолёта осматривает самолёт, пролезая под фюзеляжем. Полуйко на минуту оторопел. Во-первых, он не надеялся встретить так рано командующего на аэродроме, считая, что тот ещё спит, а во-вторых, он впервые видит, чтобы такой высокий начальник лазил под самолётом, проверяя техника.
― Товарищ командующий, ― обратился Полуйко к Одинцову, ― полк работает по плану учебно-боевой подготовки! Командир полка подполковник Полуйко.
Одинцов разогнулся и удивленно посмотрел на подполковника.
― А почему вы не отдыхаете? Вы же должны были работать во вторую смену?
― Не могу же я спать, когда у меня командующий на аэродроме, ― пошутил Полуйко, но Одинцов шутки не воспринял и гневно вымолвил:
― Что за распущенность?! Я что ― мальчик, что меня нужно пасти? Вы же командир полка! Разве же можно так по-детски проматывать дорогое время? Это сверх всякой надежды!
Полуйко был готовый сквозь бетон провалиться. Он не думал, что его приезд вызовет такую негативную реакцию командующего.
― Простите мне, товарищ командующий, ― сконфуженно после некоторой паузы сказал Полуйко. ― Я неудачно пошутил. А приехал я потому, что сегодня эскадрилья впервые приступает к групповым полётам с курсантами. Хотел посмотреть на организацию.
― Это другое дело, ― примирительно снизил тон Одинцов. ― А вчера разве, не знал, что состоятся групповые полёты?
― Знал. Но я сначала не хотел вам показывать, что я на всех сменах бываю, ― откровенно сказал Полуйко.
― Ну, вот что: я уже закончу цикл осмотра самолёта, а затем мы с вами поговорим. Хочу понять, где причина того, что техники пропускают во время осмотра серьёзные неисправности.
„Разве ж техник покажет, как он осматривает самолёт без командующего?” ― подумал Николай и отошёл к КП инженеру.
― Так вот, Николай Алексеевич, ― начал Одинцов, когда они сели на скамье в зоне отдыха, ― я планировал об этом с тобой поговорить перед отлётом, но, если ты уже сам приехал и зацепил этот вопрос, то поговорим. Мне докладывали, что ты крутишься как белка в колесе, за всё сам пытаешься взяться. Обычно, это болезнь всех молодых командиров ― не доверять своим подчинённым. Кажется, что лучше тебя никто не сделает, и ты пытаешься везде совать свой нос. Дела не будет. Во-первых, ты подрываешь инициативу подчинённых, и в первую очередь своих заместителей и командиров эскадрилий, во-вторых, распыляешь своё внимание и можешь упустить что-то важнее всего, и, в-третьих, преждевременно себя изматываешь. А скажи: выгодно ли с точки зрения государства потратить столько времени на подготовку командира полка и допустить, чтоб он сгорел за год на работе? Искусство командира заключается в предвидении главного места, где решается судьба плана, где без его личного участия могут быть срывы в работе личного состава.
Полуйко внимательно слушал командующего, хотя всё, о чем он говорил, ему было знакомо. Но не так-то просто найти то главное место, когда кажется, что всё оно главное, чем занимается полк. Достаточно только кому-то ошибиться, как немедленно ожидай беды.
― Оно впоследствии придёт ощущение того главного места, ― продолжал Михаил Петрович, словно разгадав мысли командира. ― А теперь планируй предварительно, где ты будешь работать. Только чтобы планы твои были реальны. Вон уже сел разведчик погоды. Пошли, послушаем, что руководитель полётов будет лётчикам говорить.
Короткие летние ночи. Не успевает остыть разогретый за день воздух, ибо ещё долго нагретая солнцем земля отдаёт ему своё тепло. И даже на рассвете воздух не мог освежить тело, которое жаждало прохлады. Тому Полуйко решительно показал Сержу рукой на спуск перед мостом через реку. Тот затормозил, съехал вниз и остановился возле самой воды.
Николай вышел из машины и посмотрел на широкий плёс реки. Зеркальная поверхность воды отбивала побелевшее небо. А там, возле высокого камыша, вода как будто горела ― в ней алело отображение золотисто-оранжевого рассвета. Иногда утреннюю тишину нарушал всплеск немалой рыбины, и по поверхности расходились почти через весь плёс большие круги.
Николай минуты две ещё миловался утренними красками реки, потом быстро сбросил лётный костюм, голубое белье и голым нырнул в тёмную глубину. Всё тело мгновенно обдало приятной прохладой. Но Николай опускался всё глубже и глубже, пока не достиг придонных холодных источников. Он чувствовал, как холод входит в его тело, и ему хотелось как можно дольше побыть возле дна, но без дыхания уже нельзя было терпеть и он с неохотою оттолкнулся ногами ото дна. На поверхность выскочил, как будто пробка, втянув в легкие тёплый воздух.
Серж на берегу махал руками и недовольно кричал:
― Товарищ командир! Разве можно такая длинная сидеть под вода? Нужно уже ехать!
Ему показалось, что командир очень долго не выныривал, и не на шутку заволновался.
Николай сделал несколько широких взмахов, пересекая плёс, и вышел на берег. Он вытерся полотенцем и быстро оделся. В это время немногие могли его видеть, ибо так рано ещё никто не ехал военным, как его называли местные жители, путём. Первый МАЗ ещё только показался из-за поворота, когда их „газик” уже мчал к аэродрому.
Дежурный по полку встречал командира полка рапортом. Ничего не случилось.
Полуйко пожал дежурному руку и зашёл в штаб, направляясь к своему кабинету. Но не успел он ещё открыть его дверь, как услышал топот ног дежурного, что бежал коридором к нему.
― Товарищ подполковник! Позвонили с сельсовета, что наш сверхсрочник, вооружённый карабином, стреляет в селе! ― взволнованно доложил дежурный.
― Поднимите дежурное подразделение в ружьё, ― спокойно приказал командир полка. ― О его готовности доложите мне.
― Есть! ― дежурный побежал выполнять приказ.
„Этого ещё мне не хватало”, ― подумал Полуйко. Выходя к дежурному взводу, который выстроился против штаба, приказал дежурному вызывать начальника штаба, заместителей по политчасти и ИАС и командира батальона.
Командир дежурного взвода, молодой лейтенант роты охраны, доложил Полуйко о готовности взвода к выполнению задания
― Товарищи солдаты! ― обратился командир полка к солдатам, которые настороженно повернули к нему свои мгновенно посуровевшие лица. ― Вооруженный карабином сверхсрочник, не исключено, пьяный, применяет оружие с неизвестной целью. Его выстрелы слышны отсюда. Ваше задание: обезоружить преступника и доставить его в часть. Окружить место его пребывания, исключив возможность попадания с его стороны, принудить бросить оружие. Если не согласится показаться, ожидать мою команду. Всем быть осторожными, голову под пули не подставлять. Своё оружие на поражение применять только при наличии угрозы своей жизни. Не забывайте о безопасности местных жителей. Всё. На машину!
Все быстро вскочили на машину, которая только что подъехала. Полуйко приказал лейтенанту ехать, а сам пошёл к дежурному уточнить, кто из начальства был вызван по этому случаю. Дежурный доложил, что сообщил всем, но те ещё не приехали, машины только что отправились за ними.
„Не дело командира полка непосредственно руководить операцией с поимки преступника. Но когда же это приедут офицеры, которых он вызывал, а время идёт. Последствия могут быть непредсказуемы”, ― думал Полуйко. Наконец, он решительно направился к „газику”, стоящему возле штаба, и поехал в направлении села.
Машину остановил возле солдата оцепления, который стоял на улице, не пуская жителей села к опасной зоне. Навстречу командиру вышел лейтенант и доложил:
― Товарищ подполковник, последний выстрел был тогда, когда окружали усадьбу. Солдаты лежат в засаде. Пытался кричать ― ответа нет. Молчит. Никакого движения не слышно.
― Сколько прошло времени от последнего выстрела? ― спросил Полуйко.
― Да уже минут двадцать будет.
― Тогда можно идти, его там нет. Он либо убежал, либо…
На всякий случай Полуйко взял у солдата карабин, проверил патронник и вошел во двор. С ним, вынув из кобуры пистолет, пошёл лейтенант, передав цепью солдатам смотреть бдительнее.
Двери в избу были отворены. Вошли. Везде виднелись следы дебоша. Всё ― вверх дном. Никого нет. Вышли, заглянули в сарай ― тоже пусто.
Лейтенант позвал из-за сарая:
― Вот здесь!.. Лежит. Мёртвый.
Полуйко зашёл за сарай и увидел механика самолёта Грудова, который лежал на левом боку. Руки застыли на карабине, ствол которого касался широко раскрытого рта. На затылке зияла большая рваная рана. Кровь замочила солому, на которой покоилась буйная головушка и воротник расхристанного мундира со смятыми сержантскими погонами.
За что погиб ты, солдат?.. Что и от кого ты защищал?.. За какую родину ты сложил свою голову?.. Ведь тебе было всего двадцать восемь лет! Неужели не было другого выхода?.. Пусть, жена ― б… А дети?.. Двое их, сирот. Старшенькому шесть лет, а девочке ― четыре. Поймут ли они твой поступок?.. Простят ли тебе дезертирство из жизни?.. Как знать, как знать…
― Товарищ лейтенант, найдите в избе какое-либо покрывало и накройте труп. Снимите окружение, оставьте необходимое количество солдат для охраны места события, остальных отправьте в часть. Осторожно с оружием. К трупу, да и во двор никого не допускать, пока не придут судмедэксперт и военный дознаватель, ― приказал Полуйко лейтенанту, сел в машину, которую уже окружила группа людей из села, и поехал к штабу
― Подготовьте проект приказа по гарнизону о расследовании происшествия. Глава комиссии ― вы, ― сказал Полуйко начальнику штаба подполковнику Жорову, который только что приехал и ожидал его возле штаба. ― Нужно разобраться, как он сумел получить оружие.
― Я уже выяснял, ― сказал Жоров. ― Вчера в конце дня Грудов пришёл к старшине эскадрильи и сказал, что заступает дежурным по стоянке самолётов. Тот и выдал ему карабин и патроны. Всё ― как надо. Даже расписался в журнале выдачи оружия.
― Вот же, Николай Александрович, такой у нас порядок, что оружие может получить кто-либо. А почему он карабин не сдал после закрытия стоянки? Почему дежурный эскадрильи об этом никому не доложил? Это уже наши с вами промахи. Служба войск, за которую и вы отвечаете, не на месте. Нужно установить, чтоб оружие выдавалось с личного разрешения командира подразделения. Как он ещё всех нас не перестрелял?
― Говорят, что жена как-то узнала о его намерении, или он сам погрозил. Она взяла детей и где-то спряталась у знакомых на станции. А он вот искал всю ночь. Хотел тёщу убить ― та как-то отмолилась. Так он вот сидел дома и ждал ― может, придёт жена.
― Не успело ещё и закончиться происшествие, а у вас такая информация! Было бы лучше, если бы до происшествия у вас была необходима осведомлённость. Сообщите военному прокурору, а начальнику училища я доложу сам, ― закончил разговор командир полка и вошёл в штаб, косо глянув на заместителя по ИАС и комэска, которые с виноватым видом стояли в стороне, не осмеливаясь подойти к командиру.
Через несколько часов Полуйко встречал на аэродроме начальника политотдела училища полковника Портянко Анатолия Абрамовича. Он прилетел сам самолётом Як-18, чтобы разобраться с обстоятельствами самоубийства военнослужащего.
Портянко медленно вылез из кабины; отворачивая недовольное лицо, сунул руку для приветствия в порядке очереди Полуйко и технику самолёта, который встречал самолёт, снял со вспотевшего лба шлемофон, молча неторопливо вложил в него очки, подшлемник, перчатки и проговорил:
― Что же это вы, Полуйко?.. Я не очень хотел к вам лететь. У меня столько дел! А вот пришлось. Вы не думаете, её того, что нам надоело ездить, летать к вам и разбираться с убийствами, самоволками, изнасилованиями и катастрофами. А где Рященко? Почему он не встречает?
― Он сегодня летает ночью, поэтому сейчас отдыхает. Я умышленно не довёл до него, что вы прилетаете.
― О-о! Вот видишь, Полуйко: он летает!.. А я, её того, уже забыл, когда летал. Я же, Полуйко, ещё не списанный лётчик, а класс, её того, не могу подтвердить уже два года. Разве ж вы дадите летать? Вот Як-18 ― и то, как в первый раз летишь. Не знаешь, выровняешь ли. А вы, её того, всё происшествия и происшествия. Ну, что здесь случилось? А то там в штабе всё перепутают. Никому ничего не нужно, её того.
Полуйко рассказал обо всём, что ему было известно, когда они шли к машине и ехали в штаб.
― А что я здесь, Полуйко, вам сделаю? Малеев ― он тоже думает: раз начальник политотдела, так всё сразу и сделает. Вы хотя бы партсобрание, её того, по дисциплине провели, а то так далеко зайдёте.
― Так мы неделю назад его и проводили. И как раз говорили о дисциплине. Если бы партсобрания провёл ― да и всё делалось бы, как хочешь, а то…
― Ты, Полуйко, её того, недооцениваешь партийное влияние на выполнение задач учебно-боевой и политической подготовки, а также на состояние воинской дисциплины. Нужно будет тебя на парткомисии пропесочить, чтобы знал. А то бьёте здесь, а начальнику политотдела разбирайся. Ты, Полуйко, давай, буди Рященко. Что же я буду у вас здесь разбираться, а он спать? Обнаглели! В полку ЧП, её того, а замполит спит!
― Анатолий Абрамович, может, всё же не будем будить замполита? У него сегодня спланированные полёты, очень важны для него. Негоже, когда заместитель командира по политчасти отстает в лётной подготовке. И плановую таблицу придётся ломать, ибо он также инструкторские полёты выполняет. А вам всё секретарь парткома доложит. Он тоже занимается этим делом, ― предложил Полуйко, в надежде на добрый, мягкий характер начальника политотдела.
― Пусть спит, пусть спит замполит. Я ничего не говорю. Только пусть же и делом занимается. Ты ему, её того, так и скажи, Полуйко: если будут ЧП, то я ему закрою эти полёты.
― Това-ариш полко-овник, ― протянул Полуйко, ― вы же сами сказали, что плохо, когда не летаете. Что же теперь и ему нужно закрыть полёты через каких-то там отморозков?
― Ну, Полуйко. Ну, Полуйко. Ты, её того. ― так и не досказав, пошёл Портянко в партком со своим грустным, наклонённым набок лицом.
А под вечер Анатолий Абрамович улетал на центральную базу училища, поговорив со многими людьми. Кроме Полуйка, его провожал уже и Рященко, который приехал на ночные полёты.
Полуйко было по-человечески жаль Анатолия Абрамовича. Незлобивый, беспокойный, с добрым сердцем офицер. Его замотала политработа, дисциплина и чрезвычайные происшествия, запаморочили ему голову, ибо всякие нехорошие случаи он принимал близко к сердцу.
Позже Полуйко и Рященко с сожалением узнали, что тот полёт Анатолия Абрамовича закончился не благополучно ― во время захода на посадку он забыл выпустить шасси и сел на фюзеляж. Хорошо, что садился на грунт, ибо посадка на бетон, наверное, привела бы к пожару. Действительно, чтобы безопасно летать, нужно больше летать.
Николай проверял лётчика ночью в контрольном полёте в зону на простой пилотаж. После интенсивных полётов с курсантами днём, когда одновременно летало до двадцати самолётов, когда на старте без умолку слышен нервный голос руководителя полётов, постоянно чувствовалось напряжение и предчувствие чего-то трагического, ночные полёты радовали душу своим покоем, размеренностью действий группы руководства полётами. Командир полка отдыхал на таких полётах, хоть и не расслаблялся настолько, чтобы не держать в голове, что делается вокруг, но это уже не та готовность, которая нуждается в напряжении нервов до предела. Лётчик плавно выписывал фигуры пилотажа, не было потребности вмешиваться в управление самолётом, и командир рассматривал звездное небо, периодически следя за показанием приборов на приборной доске. Нашёл Полярную Звезду, Большой Воз, мыслью соединил Полярную звезду с двумя звездами Большого Воза и быстро подсчитал, который час. Выходит ― четверть двенадцатого. Сверил с часами в кабине ― высчитал с точностью до пяти минут, часы показывали 23.20.
В это время его мысли прервал голос руководителя полётов:
― 301-й, я ― „Буран”!
― Слушаю, 301-й.
― 301-й, вам срочно позвонить по телефону 202-у!
― Вас понял, я ― 301-й! ― ответил Полуйко, давая команду лётчику идти на посадку, а сам подумал: „И почему не спится Зяблову?” Он знал, что тот остался за начальника училища при отсутствии Малеева.
Через несколько минут Полуйко быстро вбежал кручёнными сходами на КП полка. Соединили без задержки.
― Коля, срочно переодевайся в повседневную форму. Дай команду принять Л-29, прилетит лётчик, который отвезёт тебя в Бекетовку. Туда прилетит Ил-14 с Капустина Яра и отвезёт нас с тобой да ещё Веселовского в Москву. Подробности ― в самолёте.
― На долго? ― спросил Полуйко.
― Не знаю, на всякий случай походный портфель прихвати. Всё. На сбор ― час. Продолжение полётов ― твоим решением.
Николай Алексеевич вышел с КП, заглянул к руководителю полётов предупредить о приеме Л-29, сел в „газик” и поехал домой собираться.
Пока ехал домой, мысли вертелись вокруг одного вопроса: зачем вызывают срочно в такое необычное время? Если в горячую точку, за границу, то не похоже, чтоб двух командиров полка из одного училища да ещё и заместителя начальника спровадили. Не прошла мимо и мысль о возможной встрече с определенными органами, но зачем для этого везти в Москву, могли бы и дома забрать? Но, вроде бы, и не за что. Подъезжая к дому, Николай махнул на всё рукой: будь, что будет, не стоит лишний раз ломать голову.
Нина встревожилась неожиданным отъездом, хотя Николай и не стал ей говорить обо всех своих мыслях, сказал лишь, что вызывают на срочное совещание.
Натягивая подвесную систему парашюта поверх нового повседневного костюма, с сожалением подумал, что поутюжить его вряд ли будет возможным и втиснулся в заднюю кабину Л-29, на котором ему ещё не приходилось летать. Лётчик проинструктировал о порядке использования катапультной установки на случай аварийного покидания самолёта и закрыл фонарь.
Летели на юг минут сорок. Ещё издалека Николай увидел огни большого города. Шёл уже второй час пополуночи. Большинство людей там внизу уже спит. Кроме них, может, кто-то и не спит в силу каких-то обстоятельств. У каждого своё дело. А какое дело у него?..
На аэродроме Полуйко уже ожидали. Оба полковника, Зяблов и Веселовский, жили в Волгограде, им было легче добираться до аэродрома. Транспортный самолёт стоял в стороне. Встреченные экипажем, пассажиры поднялись металлической лестницей в самолёт и умостились на длинные металлические лавы, впритирку притороченные с обеих сторон вдоль фюзеляжа. Запустились моторы и самолёт, загромыхал полупустым салоном, пошёл на взлёт.
Юрий Владимирович, напрягая голос, чтобы преодолеть шум моторов, поделился скупыми сведениями.
― Поступила мне команда из округа: нам втроем вылететь в Москву для решения какого-то важного вопроса, связанного с обучением курсантов, подготовкой лётчиков. От командующего ВВС округа никого не будет. Только мы. Какой вопрос ― никто не знает. На всякий случай, надеюсь, справка о состоянии дел в полку у вас есть.
Командир полка всегда готов доложить о состоянии полка. Основные данные содержатся в его голове, но некоторый цифровой материал в закодированном виде, чтобы не разглашать тайну, у него постоянно возобновляется и всегда под рукой.
Сначала пытались рассмотреть возможные варианты причин вызова, но так ни до чего и не договорились.
― Давайте попробуем подремать, если удастся, ― предложил Зяблов.
Положив портфели под голову они растянулись на лавах, но не только жесткое ложе и жужжание всего самолёта не давали заснуть.
Посадку осуществили на одном из военных московских аэродромов. Москва в это утреннее время казалась умытой дождём, прошедшим ночью, и лужи от которого ещё виднелись везде на асфальте.
К самолёту, зарулившему на стоянку, подкатила чёрная „Волга” в сопровождении офицера-подполковника. Его спросили:
― Куда поедем?”
Неразговорчивый подполковник коротко бросил:
― В Главный штаб ВВС.
Так молча и с тревогой в сердце проехали по утренней столице, которая ещё не набрала обычной сутолоки.
Въехали во врата Главного штаба ВВС. Подполковник сопроводил прибывших к приемной главнокомандующего.
― Ожидайте, ― как показалось, не без нотки напыщенности, свойственной офицерам столичных штабов, буркнул подполковник.
Сели на стулья, стоящие вдоль стены приёмной. Ещё рано, и в штабе были только дежурные службы. Часы показывали, что до начала рабочего времени ещё около часа. В приёмной, кроме прибывших, никого не было. Таинственные двери, за которыми должен был находиться самый главный человек Военно-Воздушных Сил страны, была полуотворена. Интересно, но никто не отваживался туда заглянуть. Голова гудела от недосыпания, тревог, волнения и неизвестности.
Полуйко был впервые в Главном штабе, не видел ещё и самого главнокомандующего, о котором ходило много легенд в авиации. Видел лишь на портретах, развешенных в каждой авиационной части. Говорят, что главнокомандующий, бывая в частях, любил, когда видел своё изображение на стенах. Поэтому командиры и политработники старались друг друга переплюнуть в качестве и количестве портретов. Как правило, в каждой комнате, где находились подданные главкома, на лицевой стене должен был быть его портрет: в казарме, учебной аудитории, лаборатории, мастерской, на КП, в комнате отдыха и тому подобное. Висел портрет главкома и в кабинете Николая Алексеевича рядом с портретом Министра обороны СССР. Заместитель по политчасти заказывал в художественной мастерской. И вот теперь с понятным волнением они ожидали свидание с этим могущественным человеком.
В приёмную зашёл начальник Главного штаба ВВС генерал-полковник авиации Силантьев Александр Петрович. На мундире над широким набором орденских планок сияла золотая звезда Героя Советского Союза. Офицеры вскочили на ноги. Генерал подошёл к каждому, пожал руку, смотря в лицо добрым приветливым и, как казалось, уставшим взглядом.
― Ну, что, гвардейцы? Переполошили вас? Как долетели?.. Придётся подождать. Главком будет минут через сорок. Можете пройти в буфет, попить чая. Быть здесь в восемь сорок пять.
― Товарищ генерал-полковник, мы даже не знаем, по какому поводу нас вызвали. Всё под знаком таинственности, ― осмелился сказать полковник Зяблов.
― Скоро узнаете. Ничего сложного. Дело касается обучения курсантов. Главком хочет с вами посоветоваться, ― доброжелательно сказал генерал.
„Ого! ― подумал Николай, спускаясь в столовую, ― ему нужен наш совет. Но между главкомом и командиром полка масса начальников, и более опытных, и отлично знающих дело, а здесь понадобились мы”.
Для чая хватило двадцати минут, и наскоро покурив, офицеры сидели в приёмной. Без 20 минут девять пришёл порученец или адъютант главкома ― майор. Он сел за стол со многими телефонными аппаратами, стоящими в углу приёмной у окна, и начал раскладывать на столе какие-то бумаги с независимым почтенным видом, не обращая внимания на присутствующих офицеров. Куда-то звонил, давал какие-то распоряжения, получал информацию. Юрий многозначительно подмигнул Николаю: „Во, даёт!”
Большие напольные часы в углу приёмной торжественно пробили девять часов. Офицеры продолжали томиться в ожидании дальнейших событий ещё возле часа. Наконец, после ответа на телефонный звонок майор поднялся и сказал:
― Товарищи офицеры, вас приглашают в зал Военного совета.
Офицеры поспешили в названное место. Они уже видели, когда ходили в буфет, на дверях табличку, что определяла зал заседаний Военного совета.
Отворив дверь, офицеры поневоле остановились, поражённые присутствующими. За длинным и широким столом заседаний, стоящим посредине вдоль зала, сидели генералы с большими звёздами на погонах. Почти в каждого из них поблескивали по одной-две золотые звезды Героя Советского Союза. Они разговаривали друг с другом, а когда открылись двери, все вставились на прибывших. Знакомый уже офицерам генерал-полковник Силантьев пригласил:
― Проходите, товарищи, пожалуйста, садитесь, ― и указал на места в конце стола.
Офицеры прошли на указанные места и сели. О них сразу же забыли и гомон продолжился.
Немного справившись со стеснением, Полуйко стал рассматривать присутствующих. Многих он опознавал по ранее виденным фотографиям. Он опознал Героя Советского Союза генерал-полковника авиации Мороза Ивана Михайловича, члена Военного совета ВВС ― начальника политуправления ВВС, дважды Героя Советского Союза генерал-полковника авиации Ефимова Александра Николаевича, первого заместителя главнокомандующего ВВС, генерал-полковника авиации Пстиго Ивана Ивановича, заместителя главнокомандующего ВВС. Были здесь и незнакомые ему генералы.
Вдруг с удивлением Полуйко увидел, что рядом с ним справа сидит генерал-лейтенант авиации Матвеев, помощник главнокомандующего ВВС по военно-учебным заведениям. Он сидел молча с каким-то отчуждённым выражением крупного лица, ни на кого не глядя, нервно перебирая руками папку, лежащую перед ним на столе.
Полуйко вспомнил, как в конце февраля в первом году своего командования полком генерал Матвеев неожиданно прилетел транспортным самолётом на его аэродром. Погода в ту зиму выдалась, в основном, плохая для полётов, и план подготовки лётчиков к обучению курсантов был под угрозой срыва. Не успевали почистить аэродром от снежных заносов, как опять шёл снег, и опять полёты отменялись. Николай не вылезал с аэродрома, пытаясь использовать любую возможность для полётов, но эти „крошки” не решали проблему. Люди выбивались из сил, мёрзли, а толку было мало ― план стоял. И вот не успел Полуйко доложить прибывшему генералу о состоянии дел, как тот раздражённо напустился на него с ругательством. Как только не обзывал его: и лентяем, и бездарностью, и саботажником, и ещё чем-то, чего Полуйко уже и не воспринимал, ибо всегда, когда против него велась психологическая атака, он выставлял психологический заслон, мысль переводил на что-то другое, не слушая вздор. Возвращался к разговору, когда он переходил в нормальное русло. Но нормального разговора не было, и генерал, отобедав в лётной столовой, с ощущением выполненного долга полетел дальше, похоже, вполне доволен проведённой работой в полку. План той весны всё же выполнили ― весь март стояла лётная погода и молодые лётчики получили необходимый налёт для подготовки к полётам с курсантами.
Тот визит постепенно забылся в постоянном деловом напряжении, и сейчас вот всё вспомнилось.
Николай почувствовал себя неуютно от такого соседства, но пересаживаться было уже поздно, хотя слева за Зябловим и Веселовским было свободное кресло. Да и не удобно.
Только Полуйко хотел сказать на ухо Зяблову, что рядом Матвеев, как энергично отворилась дверь, и в зал стремительно вошёл главком маршал авиации Кутахов Павел Степанович.
― Товарищи офицеры! ― подал команду генерал-полковник Силантьев.
Все вскочили с мест и вытянулись. Главком, не останавливаясь, прошёл рядами генералов, пожимая руки. Приблизившись к Полуйко, он протянул ему руку.
― Командир учебного авиационного полка полковник Полуйко, ― чётко представился Николай.
― Как дела, командир? ― пронзительным, казалось, свирепым взглядом уставился в лицо Николаю главком.
― Нормально, товарищ главнокомандующий! ― одним подыхом, не отводя глаз, воскликнул Полуйко.
― Так держать! ― крепко пожал и отпустил руку главком и пошёл дальше.
― Есть! ― вслед вымолвил Полуйко, потрясённый стремительным напором главкома.
Закончив обход присутствующих, маршал перешёл в голову стола и без паузы вымолвил:
― Товарищи офицеры!
Начальник Главного штаба повторил команду:
― Товарищи офицеры!
Не задерживаясь, маршал начал говорить. Говорил резко, роняя слова громким голосом, размахивал руками, как будто рубил топором, широкими шагами перемещался вдоль чёрной доски, висевшей на стене, иногда писал, чертил мелом, объясняя свои мысли и требования.
― Современный уровень подготовки лётчиков в училищах не удовлетворяет ни меня, ни Военный совет, ни министра, ни партию. Налёт в училищах мал. В строевые части приходят лётчики, которых нужно учить и учить. А это ― и некогда, и дорого. Молодые лётчики из-за этого бьются. Давно наступило время изменить систему подготовки курсантов в высших военных учебных заведениях. Я ставил задание и своим заместителям, и Матвееву, ― сделал ударение на фамилии моего соседа и угрожающе глянул на него, ― но они моё задание провалили. Никто не хочет думать. Никто не хочет работать. Вот я вам пригласил из училищ двух командиров полков и заместителя начальника училища, чтоб они вам рассказали, как надо работать, как надо учить курсантов. Вы все здесь засиделись, в частях, а тем более в училищах, не бываете, состояния дел не знаете, думать не хотите. Вот пусть вас трудяги и поучат.
Маршал подошёл к доске и размашистым почерком стал писать и говорить:
― Первый год обучения ― сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март ― теория; апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь ― полёты на Л-29 с налётом 80 часов;
второй год обучения ― ноябрь, декабрь, январь, февраль, март ― теория; апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь ― полёты на Л-29 с налетом 80 часов;
третий год обучения ― ноябрь, декабрь, январь, февраль, март ― теория; апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь ― полёты на боевом самолёте с налётом 80 часов;
четвертый год обучения ― ноябрь, декабрь, январь, февраль, март ― теория; апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь ― полёты на боевом самолёте с налётом 80 часов.
― В итоге, налёт выпускника училища должен быть не менее 320 часов, с выполнением полётов днем в сложных метеоусловиях, ночью ― в простых метеоусловиях. Каким образом? Вам расскажут эти полковники, которых я вам сюда пригласил. В 15 часов здесь доложить мне свои предложения. К докладу быть готовыми всем присутствующим. Я на сессии Верховного Совета СССР.
И так же стремительно вышел, как и заходил.
Команду „Товарищи офицеры!” начальник Главного штаба дал уже тогда, когда главком был за дверью.
Все сели и молчали, потрясённые заданием, которое поставил маршал, в том числе, и, по-видимому, больше всех, присутствующие офицеры из училища. Они уронили головы, боялись встретиться с кем-то взглядами, чувствуя себя виноватыми в том, что произошло. Задание, поставленное главкомом, по своим масштабам захватывающее. Для его выполнения нужно пересматривать всю организацию учебного процесса в училище и даже их организационную структуру. Но вот так сходу, без расчётов, без исходных условий, без изучения обстановки…
Работники лётных училищ сами не были довольны результатами своего труда. Действительно, за четыре года нужно дать высшее инженерное образование и подготовить лётчика к уровню, какой бы позволил ему по прибытии в часть выполнять боевые задания на боевом самолёте без доподготовки, хотя бы и в простых метеоусловиях ― не реально. Ведь же даже количество часов, которое необходимо для подготовки инженера и подготовки лётчика, чтобы получить квалификацию лётчика-инженера, не вписывается в астрономическое время, которое содержится в четырёх отведенных для этого годах. Инженерные авиационные училища готовят инженеров в течение пяти лет! Так им же не нужно выделять по семь-восемь месяцев ежегодно на лётную подготовку. А здесь постоянно приходится решать парадоксальную задачу: больше времени на полёты ― хуже теоретическая подготовка, больше времени на теоретическую подготовку ― хуже курсанты летают. Да и на безопасность полётов существенно влияет слабая теоретическая подготовка. И это в училище присутствует постоянно. Но как ещё увеличить налёт курсантов за те же четыре года ― умом не понять. Думать есть над чем, но вот так…
Первым поднялся член Военного совета, что-то хмыкнул и вышел из зала. Другие сидели молча.
Наконец, поднялся генерал Силантьев:
― Давайте поступим так: офицеры из училища вместе с генералом Матвеевым пойдут к себе в управление и там отработают свои предложения относительно вопросов, поставленных главкомом, а в 15 часов придут для доклада. Предложения нужно изобразить в схемах и таблицах на ватмане для наглядного доклада главкому. Сейчас офицерам вместе с генералом Матвеевим зайти в мой кабинет, я хочу сказать им несколько слов. Все другие ― до 15 часов свободные.
В кабинете начальник Главного штаба спокойно и сочувственно сказал:
― Вы не волнуйтесь, товарищи. Я понимаю, что времени мало, да и данных у вас с собой нет для расчётов. Но постарайтесь оторваться от существующей системы подготовки кадров и, осознав только задание главкома по налёту курсантов, сделайте хотя бы приблизительные расчёты, что вам для этого будет нужно: численность постоянного и переменного состава, количество самолётов, аэродромов, приблизительная организационно-штатная структура, наконец, средства. Каждый командир полка за свои полки. Там, в управлении вузами, вам помогут.
Генерал Матвеев зло сказал:
― Поможем!.. Пошли!
Николай уловил себя на мысли, что ему не хотелось идти из этого кабинета. Он проникся глубоким уважением к его хозяину. Притягивала простота генерала, его взвешенность в мыслях, рассудительность, сочувствие в деловых сложностях, готовность защитить слабого, почтенное отношение к ним.
Улицей шли молча. Впереди высокий генерал-лейтенант, на шаг сзади ― все три низкорослые офицеры. Со стороны, по-видимому, это выглядело поражающе.
В управлении, которое размещалось на шестом этаже военной поликлиники, на расстоянии двух кварталов от Главного штаба ВВС, генерал дал команду собраться всем офицерам и генералам управления в зале заседаний. Там были знакомые инспекторы, которые бывали в училище, с кем приходилось летать на проверку техники пилотирования. Взглядами обменялись приветствиями. Генерал начал:
― Сейчас на Военном совете ВВС главнокомандующий поставил задачу по перестройке системы подготовки лётчиков в училищах. Её основные моменты: начинать летать с первого курса, летать все четыре года ― два года на Л-29 и два года ― на боевом самолёте, увеличить налёт на одного курсанта до 320 часов, не изменяя объёма теоретической подготовки. Я давно довожу главкому, что это невозможно. Но вот этим… из училища, приказано до 15 часов сегодня сделать соответствующие расчёты.
Николаю показалось, что генерал презрительно кивнул в их сторону. Почти все оглянулись на них.
― Пусть считают. Никому ни в чём им не помогать. Запрещаю вообще к ним подходить. Выделить им комнату и пусть работают.
Старший по должности из училища полковник Зяблов приподнялся и обратился к генералу:
― Товарищ генерал, вы в чём-то нас обвиняете. Мы ничего не знаем, впервые об этом слышим сегодня. Нас ночью выдернули, привезли и поставили в дурацкое положение. Так в чём же мы виноваты? Я так понял указания главкома, что мы должны помочь, а решать будут заместители главкома. Пусть хоть ваши офицеры помогут. Времени же совсем мало.
― Никакой помощи! ― громко отрезал генерал. ― Думайте сами. Я не хочу, чтобы говорили, что это мы вам навязали свою идею. Всё!
― Ну, что же? Будем думать, ― разочарованно проговорил Зяблов, когда они очутились в комнате с классными столами, где им надлежало работать. ― Каждый рассчитывает за свой самолёт. Я пойду раздобыть ватман, карандаши, линейки и, может, удастся с кем-нибудь поразговаривать. Может, этот вопрос у них здесь обсуждался.
Полуйко положил перед собой лист бумаги и задумался, пытаясь сосредоточиться на проблеме. В мыслях проходили картины деятельности полка, в основном полёты, напряженная работа личного состава, анализ выполнения лётного плана, поиск резервов для повышения интенсивности полётов, картины лётных происшествий и похороны погибших лётчиков. Потом написал на листе большими знаками цифру „13000”. Это наибольший налёт, какой мог выполнить полк за год. И то при самых благоприятных условиях. В прошлом году полк налетал восемь тысяч с лишним, когда они с Юрой строго придерживались законов лётной службы. Нужно брать в среднем 11 тысяч. Для выполнения требований главкома нужно полком давать налёт возле 20 тысяч часов. Выходит, нужно иметь в полку два аэродрома, и оба с бетонными ВПП.
― Что у тебя выходит? ― заглянул к нему Зяблов. ― О-о! Ты ещё ничего не сделал! Что же ты будешь докладывать?
― Как спрашивают, так и доложу! ― уже весёлым и решительным тоном ответил Полуйко.
― А всё-таки?
― А что здесь, собственно, думать? Мы сейчас летаем на одном аэродроме четырьмя эскадрильями. Притом, как ты знаешь, не гуляет ни аэродром, ни воздушное пространство. Больший налёт, чем 11 тысяч часов, аэродром дать не сможет ― мы и так из него выжимаем до краю, некогда даже провести ему профилактику. А если стоит задача увеличить налёт в два раза, значит, нужен второй аэродром. Самолётов также нужно иметь в два раза больше. В полку иметь не менее четырёх эскадрилий. Летать по две эскадрильи на каждом аэродроме. У инструктора не более трёх курсантов. Вот и вся арифметика. Это я и хочу выложить на ватмане.
― Ты, Коля, молоток, ― задумчиво ответил Юра. ― Всё, что гениальное, то просто. Но согласится ли главком на такие расходы? Это потянет за собой большие изменения в частях обеспечения, управления, жильё и много чего другого. Ты представляешь, что это такое?
― Но невозможно без ограничения выжимать уже выжатое. Ведь же это приводит ещё к большим потерям уже через аварии и катастрофы по вине недоученных лётчиков, не говоря уже о снижении боеготовности.
― Я тоже склоняюсь к такому выводу, ― заметил Веселовский.
― Ну, тогда быстрее на бумагу. Времени у нас уже нет, ― заметил Зяблов. У всех будто гора с плеч свалилась ― есть решение, поднялось настроение.
Не владея особенными графическими данными, Полуйко всё-таки, хотя и некачественно, но понятно изобразил на листе ватмана свои расчеты предложенного варианта преобразований для выполнения задачи главкома. Расчёты, безусловно, далеко приблизительные.
Оставалось полчаса до назначенного времени, когда генерал Матвеев поторопил их в Главный штаб. Странно, что он даже не поинтересовался результатами расчётов офицеров.
В зале заседаний постепенно собирались присутствующие на утреннем заседании Военного совета. Они не обращали внимания на виновных этих событий. Казалось, что вопрос, какой должны были обсуждать, кроме офицеров из училища, никому не нужен. Странно. Но это успокоило и их.
Миновало несколько минут после намеченного времени начала заседания совета, но ни главком, ни начальник Главного штаба не появлялись. Спустя некоторое время зашел генерал Силантьев и объявил, что главком будет позже ― он задерживается в Верховном Совете и поручает пока своим заместителям заслушать предложения представителей училища.
Полуйко повесил схему своих расчетов и рассказал основную идею перестройки подготовки лётчиков в училище на боевом самолёте. Рассказывая, он видел, что особенной заинтересованности у заместителей главкома его доклад не вызывает. Ближайшим к нему сидел генерал Пстыго. Николай обратил внимание на то, что тот рассматривает его ботинки, модные, английские, которые он недавно купил и надел по поводу поездки в Москву. Генерал Ефимов посмотрел на схему и сосредоточился на своём блокноте, что-то вычерчивая в нём. Генерал Матвеев, оттопыривая нижнюю губу, скептически смотрел на докладчика. По-видимому, только генерал Силантьев внимательно слушал, изредка делая пометки в тетради.
― Из-за дефицита времени я доложил основные, очень приблизительные расчёты. Нужно более обстоятельно учесть основные факторы, но я уверен, что время давно пришло вносить существенные изменения в систему подготовки лётчиков в училищах. Существующая система себя изжила. Доклад закончил.
Были вопросы, были ответы.
Начальник Главного штаба выходил, по-видимому, звонить по телефону главкому, и когда вернулся, то сказал:
― Главнокомандующего не будет. Оставьте свои схемы у меня в приёмной, я покажу их главкому. На вас ожидает на аэродроме самолёт, которым вы прилетели. Дома ещё раз внимательно проверьте свои расчеты и будьте где-то через неделю готовы до того, что вас вызовут.
Совещание закончено.
В течение недели офицеры напряженно работали над расчётами новой системы, но их так никто и не вызывал. О них забыли. Они тоже забыли за повседневными заботами свою поездку к высокому начальству. Но впоследствии вышла директива Министра обороны СССР о совершенствовании системы подготовки лётных кадров, которая предусматривала изменения, в которых в основном были учтены предложения качинцев, которые докладывались в Главном штабе ВВС. Они узнали, что помощник главнокомандующего по вузам генерал-лейтенант Матвеев был снят с должности, введена должность заместителя главнокомандующего ВВС по военным учебным заведениям, и на эту должность был назначен генерал-полковник авиации Горбатюк Евгений Михайлович.
Как всегда начались полёты с курсантами. Более половины их вылетело самостоятельно, и никаких проблем с ними не возникало. Но в полку случилось происшествие, которое прямо не касалось полётов. Из теории и практики педагогики известно, что обучение и воспитание есть два неотрывно связанных понятия. Чтобы научить человека чему-то, нужно его определенным образом воспитывать, ставить перед ним конкретную цель и стимулировать её достижение. В те времена система воспитания в Вооруженных Силах СССР была подчинена единственной цели ― воспитать гражданина Советского Союза, безгранично преданного идеям коммунизма, безоговорочно верного коммунистической партии, готового к самопожертвованию, защищая интересы Родины. Никто не мог сомневаться в правильности линии партии, решений Центрального Комитета КПСС, Советского Правительства, высшего руководства Вооруженных Сил СССР. С удовольствием воспринималось только их одобрение. Никто не имел права на своё личное мнение, а тем более на публичное его высказывание. Если же кто-то на это не соглашался и поднимал свой голос против политики партии, то к нему принимались соответствующие меры.
Неожиданно, как гром среди ясного неба, стало известно командиру полка, что курсант первой эскадрильи Фильков на комсомольском собрании выступил с осуждением политики ЦК КПСС и советского правительства в чехословацком вопросе. Он заявил, что ввод войск Варшавского Договора есть оккупация страны, что чешский народ имеет право самостоятельно решать свою судьбу и никому не стоит вмешиваться в их внутренние дела. Конечно, не все единодушно в те времена соглашались с политикой наведения порядка в других странах введением войск, но никто не выражал это вслух. А здесь курсант посмел такое вытворить.
Конечно, были проинформированы секретари комсомольской и партийной организации полка, заместитель командира полка по политической части. Наконец, майор Рященко зашёл к командиру полка.
― Товарищ командир, ― взволнованно вымолвил замполит, ― должен вам доложить, что у нас ЧП.
― Что ещё там случилось? ― удивился Полуйко, ибо ему первому не доложили о ЧП командир подразделения или дежурный по полку.
― Курсант первой эскадрильи Фильков на комсомольском собрании эскадрильи заявил о своём несогласии с решением партии в чехословацком вопросе. Всячески позорил руководство страны и Вооруженных Сил за введение войск и порочил, как попало, порядки в нашей стране.
― Владимир Григорьевич, может, он был пьяный или чего-то переел? Может, вожжа под хвост угодила ― был в ссоре с кем-то? Плохо то, что я последним узнаю. По-видимому, начальник политотдела училища уже знает?
― Да нет, Николай Алексеевич, я ещё не докладывал. Мы же договорились, что без согласования с вами я ничего докладывать не буду. Но докладывать нужно. А вам ещё не докладывал, потому что нужно же было разобраться. Я с ним разговаривал ― стоит твердо на своей позиции, это же подтвердил и на заседании комсомольского комитета полка. Комитет принял решение исключить его из комсомола.
Полуйко с уважением относился к своему замполиту. У них установились добрые служебные и дружеские личные отношения с первого дня его назначения на эту должность. Он приехал из другой авиационной части. Способный лётчик, скромный, но волевой офицер, коммуникабелен, доброжелателен, чуткий к людям он быстро заслужил авторитет в коллективе.
― Докладывать, конечно, нужно, ― подумав, вымолвил командир. ― Если бы он отказался и не исключили из комсомола, то можно было бы промолчать ― мало чего взбредёт парню в голову, может и ошибиться. А в таком случае мне стоит с ним поговорить перед докладом начальнику училища.
― Хорошо. Я его к вам пришлю. Разрешите идти?
― Пожалуйста, ― не по уставному ответил Полуйко.
Через несколько минут послышался несмелый стук в дверь кабинета командира полка.
― Заходите! ― пригласил командир.
На пороге появился смуглый курсант, невысокий ростом, с тонкими чертами лица, в опрятном обмундировании. Вытянувшись, он доложил, глядя в лицо командиру:
― Товарищ подполковник, курсант Фильков по вашему приказу прибыл!
Командир смотрел несколько секунд на курсанта, словно пытался понять, что его заставило взбунтоваться. Курсант, как курсант. Своим внешним видом даже вызывал к себе симпатию. Никогда бы не подумал.
― Садитесь, товарищ курсант, ― спокойным голосом пригласил Полуйко. ― Как ваши дела? Как идёт учёба? Чем вы не довольны?
Курсант, похоже, не ожидал таких вопросов, приготовившись отвечать по существу своего заявления, и немного замялся.
― Дела идут нормально. Я ещё на вывозной программе. Инструктор говорит, что скоро представит меня на самостоятельный вылет. А доволен я всем.
― А что там у вас за конфликт с комсомольцами? ― спросил Полуйко.
Курсант напрягся.
― Никакого конфликта нет, товарищ подполковник. Просто я выразил своё мнение на собрании, а они подняли меня на смех.
― Кто это они?
― Комсомольцы. Они не понимают, что происходит.
― Они что, неграмотные? Вы один понимаете, а целый полк не понимает?
― Кое-кто и понимает, но в них не хватает смелости сказать правду.
― Проясните такую деталь, ― предложил Полуйко. ― Чехословацкие события произошли в августе прошлого года. Чего вы тогда, когда эти события произошли, молчали, а почти год после того заговорили?
― Тогда я не понимал, что делается. А вот теперь разобрался.
― Ну, и с чем вы не согласны?
― Я не согласен с политикой партии в чехословацком вопросе. Зачем было вводить войска в эту страну? Пусть они сами решают свою судьбу. А Дубчек ― предатель.
― И как вы представляете свою дальнейшую судьбу? Вы уже выпускник училища, готовитесь летать на сверхзвуковом истребителе. Как вы будете выполнять задание партии и правительства, если вы им не доверяете? Доверят ли они вам?
― …
― Молчите. Тогда прямой вопрос: вы имеете желание стать лётчиком-истребителем?
― Хотел бы, ― понуро вымолвил курсант, ― но тапер не выпустят, ибо меня исключили из комсомола.
― Вы так легко об этом говорите, как будто не хотите летать. Вы готовы вылететь самостоятельно на боевом самолёте?
― Инструктор говорит, что скоро представит на проверку, а я думаю, что нужно ещё добавить вывозных полётов.
― Чего так? Что у вас не выходит? ― спросил командир, удивляясь тому, что курсант вопреки инструктору говорит о своей неготовности выполнять самостоятельный полёт. За свою инструкторскую практику он никогда такого от курсантов не слышал.
― Расчёт на посадку и посадка.
― И что именно?
― Я подходжу на посадку с непостоянным углом планирования… потом не успеваю установить заданную скорость подхода и рано убираю обороты двигателя.
― При желании можно и этим элементам научиться. Может, вы ещё передумаете и простите партии и правительству их ошибки в международных делах?
― Я буду стоять на своём.
― Ну то, что же? Вы сами выбираете своё будущее. Родители то хоть знают?
― Знают.
― Ну, будьте здоровы, вы свободны, можете идти.
Полуйко позвонил по телефону Малееву:
― Виктор Александрович, докладываю: есть у меня курсант, который сделал на комсомольском собрании заявление о своем несогласии с решением партии и правительства в чехословацком вопросе. Комсомольцы взяли да и исключили его из комсомола.
― Что ты говоришь?! Что только ваши политработники делают? Я Анатолия Абрамовича посылаю к вам, он разберётся. Ты с курсантом разговаривал?
― Так точно. Только отпустил его.
― Ну, и что он говорит?
― Ничего путного. У меня сложилось впечатление, что он не хочет летать, и придумал таким способом отчислиться.
― Но мы же не можем его отчислить по идеологическим причинам. Вы же положение о высшем военном учебном заведении знаете. Там определено, по каким причинам отчисляются курсанты
― Конечно. Знает и он об этом. По всему видно, что он хочет освободиться с академической справкой да ещё и иметь заслуги перед диссидентами.
― Я не думаю, что нужно поднимать шум. Политработники пусть разбираются, а вы проверьте его технику пилотирования, и если действительно он не имеет перспектив как лётчик, то представьте на отчисление. Только по всем правилам и осторожно.
― Хорошо. Я его сам проверю в воздухе.
Полуйко собрал всех, кто принимал участие в обучении курсанта ― инструктора, командира звена, командира эскадрильи ― и выразил им своё неудовлетворение их работой.
― Кроме полётов, вы с курсантами не работаете, не вникаете в их настроения, намерения, чем они живут вне полётов, что читают, о чём мыслят. То, что случилось с курсантом Фильковым, это недоработка, прежде всего, инструктора. Кстати, он сам говорит, что у него не выходит расчёт на посадку и посадка, а вы его тянете к выпуску. Похоже, он боится летать на сверхзвуковом истребителе. Так зачем его тянуть? Чтобы принёс неприятности? Я не могу вам дать команду, чтобы вы его представили на отчисление, но внимательно разберитесь с его лётной подготовкой. Всем вам слетать с курсантом и определиться с его способностью освоить самолёт. Если он неспособен, то представьте на отчисление. После полёта с командиром эскадрильи запланируйте меня, я с ним слетаю.
Командир эскадрильи представил курсанта командиру полка на проверку техники пилотирования на отчисление как неспособного освоить МиГ-21. Полуйко слетал с ним на спарке. Конечно, курсант пилотировал плохо. Он делал ошибки даже во время выполнения простых элементов полёта, и, похоже, что преднамеренно.
Полуйко подтвердил вывод командира эскадрильи о целесообразности отчисления курсанта Филькова от дальнейшего обучения из-за лётной неуспеваемости.
Не успел командир полка зайти в свой кабинет после полётов, как на пороге появился полковник со знаками офицера связи. По-видимому, на правах старшего по воинскому званию он, не представившись и не поздоровавшись, сделал пару шагов вперёд и громким голосом заговорил:
― Вы что здесь вытворяете?! Вы не можете поступать так с моим сыном! Я найду на вас управу!
Полуйко удивлённо посмотрел на полковника. Он, хоть и догадался, кого имеет честь лицезреть, но спокойно спросил:
― Кто вы? Кто вам дал право врываться в кабинет командира полка и здесь орать? Если вы, действительно, полковник, что вызывает сомнение из-за вашего поведения, то ведите себя поприличней.
― Да, полковник, ― уже тише ответил посетитель и протянул Полуйко удостоверение личности.
Командир полка развернул удостоверение, где прочитал, что он есть старший преподаватель Ленинградской военной академии связи полковник Фильков, и повернул назад.
― Садитесь, товарищ полковник, и изложите цель вашего визита.
― У вас учится мой сын, ― опять несдержанно начал полковник. ― Я хочу знать, почему вы его исключили из комсомола.
― Во-первых, я его не исключал из комсомола, а исключили его комсомольцы и, примите во внимание, единогласно, а во-вторых, вам сын уже успел сказать, по какой причине. Он публично выражался против политики партии и правительства.
― У нас в семье придерживаются принципа независимого высказывания своей мысли. Каждый вольный думать так, как он хочет. Это вы здесь развели догмы и морально калечите детей.
― Не вам судить, о наших принципах. Мы считаем, что лётчики-истребители, которые в одиночестве выполняют боевые задания, имея в руках мощное оружие, должны быть бесспорно преданы своей военной обязанности и без размышления выполнить поставленное задание. А если они будут размышлять, правильное это задание, или нет, то грош цена таким воякам. Мы должны верить, что наши воспитанники будут верны военной присяге.
― А вы сами верите в то, что правильно действует руководство государства, подавляя танками волеизъявления народа другого государства?
― Я не склонен к обсуждению с вами этого вопроса. Мне поручили командовать полком, и я пытаюсь выполнять свои обязанности, как подсказывает мне совесть. Какие у вас ко мне вопросы?
― Я хочу, чтоб вы дали команду отменить решение об исключении моего сына из комсомола.
― Уважаемый отец, такое впечатление, что вы далеки от армии, от войск, раз вы выражаете такую просьбу. Я могу отменить только своё решение или решение подчиненных мне командиров подразделений. Комсомолом я не командую. Да и если бы командовал, то такого распоряжения не дал бы, ибо и сам считаю, что товарищи вашего сына поступили правильно. Коль ты не согласен с коллективом, то тебе в нём и нет места.
― А что дальше будет с моим сыном?
― Я днями имел разговор с вашим сыном. У меня сложилось впечатление, что он не хочет быть лётчиком. Не могу сказать по какой причине, но он снизил свои показатели в лётной подготовке. Поэтому он будет представлен Учёному совету училища на отчисление из училища. Завтра в Волгограде произойдет заседание Учёного совета, где будет рассмотрен этот вопрос.
Полковник уронил голову и через минуту совсем в другом тоне проговорил:
― Я понимаю, что сына нужно отчислять из училища, но я прошу вас посодействовать, чтоб его отчислили не через недисциплинированность или моральное несоответствие, а через лётную неуспеваемость.
― Вы правильно поняли. Если его отчислят через недисциплинированность, моральные качества или нежелание учиться, то ему могут не дать академическую справку, обяжут служить срочную службу. Но решение будет принимать Учёный совет. Я только член совета.
― Простите меня, что я наговорил грубостей. У вас тоже есть дети, поймите меня. От вас будет зависеть решение совета. Помогите, ― уже унизительным голосом закончил разговор полковник.
― Сегодня пусть ваш сын оформит в штабе командировку. Вы можете его забрать, но чтобы завтра в десять утра он был на заседании Учёного совета в учебно-лётном отделе училища. Без опозданий
― Благодарю, ― полковник подхватился, схватил обеими руками руку командира полка, с запалом потряс её и выбежал из кабинета.
Полуйко задумался.
„Если уж офицер высокого ранга да ещё и преподаватель военной академии не боится открыто выражать крамольные мнения, то большая и непреклонная система начинает давать трещину. И не есть ли это началом большого конца?.. ― подумал он, и здесь же эта мысль неприятно отозвалась в его сердце. ― Что это я? Диссиденты были и есть, им не сломать могучего государства”.
Это шёл ещё только 1969 год.
На следующий день Полуйко тарахтел Як-12-м на юг, вылетев в восемь утра. Воздух ещё не успел нагреться и полёт был спокойный ― не болтало. Летел на высоте 100 метров. Слева по борту поблескивало широкое полотно рукотворного моря Волги, по которому величественно плыли суда и длинные сплавные плоты. В оврагах, залитых водой, отстаивались плоты скрученных вместе колод строительного леса. Справа по борту бежала тень от его самолёта, обнимая всё, что попадало на её пути: бугорочки, кусты, овраги, жидкие населённые пункты, ибо не очень много было желающих селиться на суглинистых буграх Волги, поросших полынью и выгоревшим на солнце сорняком. Лишь широкие бахчи с побегами, которые стелятся по рыжей земле, и прицепленными к ним знаменитыми камышинскими арбузами, вызревающих на солнце в ожидании своих поглотителей, напоминают об обжитости этого края.
Где-то через час полёта слева показалась дамба Волжской ГЭС, а под собой Николай Алексеевич увидел пригорки, изрытые окопами, ямами, ходами сообщения, словно вырытые месяц тому назад ― такая крепкая земля досталась защитникам Сталинграда, что десятки лет ни дожди, ни ветры, ни время не изменили военные структуры той грозной поры. И как же тяжело было рыть тогда эту землю!
Вдали показалась громадная скульптура „Родины-матери на Мамаевом кургане ― скоро и посадочная площадка.
Полуйко запросил подход и условия посадки в КП училища. Ответили сразу и дали условия. Посадка со стороны высотных домов, которые рядом стояли поперёк захода на посадку в направлении Мамаевого кургана.
Опять Николай задергался на сидении, когда увидел перед собой высотные дома, а за ними площадку. Как бы не зацепиться за них и не перелететь площадку. Дергал газом, дергал, пока не перелетел дома. Пришлось убрать полностью газ. Всё равно на пробеге выкатился на дорогу, которая шла между площадкой и огородами вне неё.
„Когда-то-таки не впишусь”, ― с досадой подумал Полуйко и порулил на стоянку.
Учёный совет заслушал командира полка и курсанта и единодушно решил отчислить курсанта Филькова от дальнейшего обучения в училище из-за лётной неуспеваемости.
После заседания Полуйко зашёл к Малееву, решил некоторые служебные вопросы, зашёл на КП за разрешением на перелёт и вышел из штаба. На аллее перед штабом его ожидали Фильковы ― отец-полковник и сын-курсант.
― Николай Алексеевич, ― обратился к нему полковник, ― мы с сыном вам очень благодарны, что вы по-доброму решили наш вопрос. Будем помнить о вашей порядочности. Будете в Ленинграде, заходите, встретим, как дорогого гостя. Спасибо вам.
Полуйко пожал обоим руки, но не почувствовал удовлетворения, на душе лежала какая-то тоска, что он что-то сделал не так. Он пришёл на стоянку, запустил мотор и полетел домой, сделав вираж вокруг скульптуры „Родины-матери” на Мамаевом кургане.
Ранее в учебных полках училища не было боевых знамён. В декабре 1968 года полку вручалось Боевое Знамя. Его вручал начальник политотдела авиации СКВО генерал-майор авиации Суржиков. Весь полк и обеспечивающие части принимали участие в торжествах по этому случаю, которые проводились на взлётно-посадочной полосе аэродрома.
.
Боевое Знамя вручено
.
Перед строем полка. Командир подполковник Полуйко, Знаменосец майор Верменич, Ассистенты капитаны Ватутин и Реушенко
.
В те времена ещё гудела слава о лётчиках-космонавтах, и они всегда были желанными гостями в училище и полку. Для курсантов встреча с ними была одним из мощных мотивационных стимулов приобретения лётной профессии. С замиранием сердца они слушали рассказы космонавтов о их учёбе в училище, службе в авиации и полёте в космосе. Не одно молодое сердце часто застучало от представления его хозяина, поставившего себя на их место в будущем. Ведь и они могут попасть в отряд космонавтов!
Побывали в полку выпускники Качи Быковский Валерий Фёдорович, где встретился со своим инструктором Корышевым, Шаталов Владимир Александрович.
.
Посещение полка Космонавтом СССР Шаталовым В.А.
.
Побывал в полку и второй Космонавт СССР Титов Герман Степанович, где он встретился со своим инструктором Шерстнёвым Петром Алексеевичем, который его обучал в Сибирском военном авиационном училище лётчиков на МиГ-15. Полуйко помнил Германа курсантом на Як-11 в Бердске, когда он учился в смежной лётной группе инструктора Максимова. При встрече они вспомнили те далёкие времена, всплывшие из памяти.
.
Посещение полка Космонавтом СССР Титовым Г.С. Посредине инструктор Титова Шерстнёв П.А. После прилёта на аэродром Лебяжье
.
Приятная новость для Николая Полуйко пришла неожиданно среди обычных будней. Он был удивлён, когда за хрипами дальней связи услышал далёкий голос командующего ВВС округа генерала Одинцова:
― Дорогой Николай Алексеевич, приказом Министра обороны СССР тебе присвоено очередное воинское звание „полковник”. От всего сердца поздравляю с присвоением высокого звания и желаю тебе доброго здоровья, больших творческих успехов в выполнении заданий партии и правительства по подготовке воздушных бойцов для нашей Родины. Счастья тебе и чистого неба. Передай личному составу полка приветствия от командования ВВС округа и пожелания успехов в работе.
― Спасибо, искренне благодарю, товарищ командующий! ― взволнованно проговорил в трубку Полуйко.
― Как там у вас дела? ― едва слышно было среди помех голос Одинцова.
― Нормально, товарищ командующий! ― прокричал Полуйко.
― Ну, держись, дорогой! Больше внимания безопасности полётов. Уже нападало везде достаточно. Будь здоров, дорогой!
― До свидания, товарищ командующий!
Положив трубку, Николай Алексеевич задумался над простым вопросом: пришпилить ему к погонам ещё одну звезду, ожидать ли поздравления начальника училища. Кстати, он сегодня собирался прилететь. Но Полуйко бросил сомневаться, когда дежурный телеграфист положил ему на стол телеграмму с сообщением о присвоении ему звания, и пришпилил третью звезду. Подошёл к зеркалу. Осмотрел свои погоны ― производит впечатление. Но, кроме почтенности, он заметил, что новая звезда предоставила ему больше возраста.
― Ну, вот тебе! Мы думали, что привезём ему сюрприз, а он уже полковником ходит! ― удивленно проговорил начальник, училища, когда они с начальником штаба училища полковником Сидоровым вылезли из кабин Л-29 и Полуйко представился о присвоении ему звания. ― Откуда же вы узнали?
― Меня поздравил командующий, пришла официальная телеграмма, ― растерянно ответил он. ― Вот я согласно с уставом и представляюсь.
― Если о чем-то неприятном, так они нас принуждают доводить, а о хорошем ― сами спешат, нас не замечают, ― с неприятностью сказал Малеев. ― Николай Алексеевич, разреши нам от имени командования и политотдела училища поздравить вас с присвоением звания, пожелать вам всего наилучшего в жизни и службе, и на этом не останавливаться.
― Искренне благодарю, Виктор Александрович, ― ответил Полуйко, ― Куда мне ещё двигаться? По-видимому, это уже мой потолок. Желаю и вам как можно быстрее дождаться надлежащего звания.
― Вашими словами. Боюсь, что не скоро это произойдет, если произойдет. Видно, я не тем языком с начальством разговариваю. А теперь, Николай Алексеевич, между сменами постройте полк, на аэродроме. Мы с Николаем Григорьевичем официально вас представим личному составу полка.
Николай Григорьевич Сидоров, Герой Советского Союза, в прошлом лётчик, скромный, порядочный офицер, невзирая на свою болезнь, стоически тянул нелёгкую лямку начальника штаба большого хозяйства. В училище его уважали за простоту, доступность, честность, трудолюбие и большую порядочность. Он подошел к Полуйко и крепко пожал ему руку:
― Поздравляю, полковник. Так держать!
Но только не заканчивается ритуал получения звания официальными поздравлениями начальников и сослуживцев, нужно по традиции ещё и обмыть это звание. Со своими коллегами ― командирами других полков училища и руководством училища он этого неофициального обычая будет придерживаться, когда они соберутся все вместе на совещание или очередной сбор, а с непосредственными помощниками ― командирами подразделений и своими заместителями, начальниками служб полка и друзьями ― нужно сейчас, следующего выходного дня. Поэтому Нине хлопот достанется вдоволь. Нельзя обойти и руководство района, ибо командиру полка никак невозможно решать служебные вопрос без тесных связей с местными партийными и советскими органами.
Миновало лето, пришла осень. Государственная комиссия приняла новое пополнение лётчиков-истребителей, защитников неба Отчизны. Командование училища, подводя итоги года, наградила полк Полуйко Переходящим Красным Знаменем. В сравнении с другими полками он лучше выполнил план лётной подготовки ― полностью и без аварий и катастроф.
Зимой взялись за обновление учебно-материальной базы. Генератором идей обновления выступал полковник Малеев. Он не давал командирам полков успокоиться ― требовал постоянного совершенствования учебных классов, лабораторий, средств руководства и обеспечения полётов. Малеев побывал с командирами полков почти на всех аэродромах других училищ, где брали всё лучшее, что было внедрено в практику обучения лётчиков. К совершенствованию базы были привлечены все ― и лётчики, и техники, и курсанты, и солдаты. Полуйко видел, как на глазах изменялся уровень обучения курсантов, улучшалась учебно-материальная база полка. Не стыдно было уже и другим показать. Поэтому стали и к нему наезжать за опытом.
Весной опять втянулись в интенсивные полёты с курсантами. Изо дня в день ревели, гудели самолёты на приволжском аэродроме, давая молодым ребятам крепкие крылья, на которые они должны будут опереться в своей жизни. Изо дня в день подтачивались силы и здоровья командиров и инструкторов, нервы которых были натянуты, как будто струны, звенящие всякий раз, когда их касалась изменчивая судьба.
Не раз у Николая Алексеевича замирало сердце, когда у кого-то в воздухе возникала аварийная ситуация, но, к счастью, всё заканчивалось благополучно, и полёты шли своим чредом. Николай летал, как всегда, много или руководил полётами.
Но этим летом в жизнь полка, а значит, и в дела его командира вошло необычное событие ― на юге вспыхнула эпидемия холеры. Проводились чрезвычайные мероприятия. Запрещались отпуска, командировки. Кое-где устанавливался карантин. В каждом гарнизоне готовились помещения на случай массовых заболеваний, проводилась обсервация. Командир полка получил телеграмму с перечнем необходимых мероприятий, которые надлежало было провести, чтобы предотвратить заболевания.
Это было единственное лето, когда полк выполнял задание изолировано от многочисленных инспекторов, проверяющих, надзирателей и начальников, ибо строго запрещалось передвижение военнослужащих. Сначала часто звонили по телефону и интересовались делами, а в дальнейшем и звонить перестали. И, странная вещь, дела шли лучше. Никто никого не дёргал, каждый чувствовал высокую ответственность за свой участок работы.
Однажды командиру полка было приказало принять звено МиГ-21 из Астрахани ― города, где был установлен карантин на холеру. Звонил Малеев:
― Николай Алексеевич, на твою личную ответственность возьми приём самолётов и обсервацию экипажей. Хотя они обсервацию проходили в Астрахани, но Москва приказала повторить её у вас. Проверь, чтобы всё было сделано, как надо. Думаю, что не нужно тебе разъяснять, что тебе угрожает, если они занесут в Москву холеру.
― Нам занесут ― это ничего?..
― Имейте в виду, что это приказ очень высокого начальства.
― Пусть летят. Обсерватор у меня готов. А встречать я буду сам. Врач рекомендует перед приёмом самолётов принять стакан спирта ― и никакая холера не пристанет.
― Я вот тебе дам, стакан. Пользуешься тем, что нам запрещается к вам лететь. Шутки шутками, но имей в виду, что лётчикам, которые прибудут, запрещается контакт с личным составом. Так что, внимательнее там.
Полуйко приказал зарулить самолёты в дальний конец аэродрома и поехал встретиться с лётчиками, туда же направил врача с санитарной машиной. Поздоровавшись с командиром звена, он спросил:
― Ну, что там творится в Астрахани?
― Ничего там страшного нет. Несколько человек умерло. Сейчас всё нормально. Мы же там обсервацию проходили. Зачем нам ещё у вас неделю сидеть?
― Такой приказ. На Москву я вас выпустить не могу. Но вас там и без меня не примут. Придётся посидеть неделю у нас. Отдыхайте.
― Да мы уже по горло сыты отдыхом. Два месяца в Астрахани сидели, никак домой не доберёмся.
― Сочувствую, но сделать ничего не могу, ― ответил Полуйко. ― Находиться будете в обсерватории на территории военного городка. Там же будете получать еду. Каждый день наблюдение врача. Выходить из помещения запрещено. Предупреждаю от самовольства.
― А-а, везде перестраховщики, ― махнул рукой лётчик и полез в санитарную машину вместе со своими товарищами.
„Каждый перестраховывает, чтоб себя обеспечить, а то, что люди страдают, никому нет дела, ― подумал Полуйко. ― Это так. Но если, не дай Бог, возникнет эпидемия холеры и погибнут люди? Какая тогда будет цена недострахования и беспринципности?”
Чрезвычайный режим через холеру продолжался всё лето. Привыкнуть к эпидемии, по-видимому, невозможно. Напряжение не спадало всё время. С Волгограда никого без обсервации не выпускали. Хотя в Камишинском районе карантин не был объявлен, но частные случаи подозрения заболевания на холеру возникали. Однажды в прибывшем на станцию Петров Вал товарном вагоне нашли мёртвого человека кавказской национальности, который сопровождал бочки с вином. Поднялась паника ― умер от холеры. Проводили профилактические мероприятия, пока не выяснилось, что умер от злоупотребления вином.
Полёты шли по плану. Как всегда, не ослабляли внимание к безопасности полётов. Но не убереглись от неприятностей. В этом году полку было поставлено задание рядом с подготовкой курсантов провести переподготовку группы младших лейтенантов численностью 30 человек, призванных из запаса, которые закончили учебные центры ДОСААФ. Лётчики имели в центрах налёт на МиГ-17 около 30 часов. Это задание выполняла эскадрилья под командованием подполковника Давиденко Геннадия Ивановича.
Малеев предупреждал:
― Будьте внимательны к этому контингенту. Вы же понимаете, что молодые лётчики учились в полугражданской организации. Больше строгости и требовательности к наземной подготовке, к точности выполнения полётных заданий. Взвесьте уровень их подготовки да и учитывайте их возраст. Проведите соответствующую работу с постоянным составом.
Лётно-инструкторский состав эскадрильи имел опыт обучения курсантов на самолёте МиГ-21 и после МиГ-17, и после Л-29. Обычно, курсанты с МиГ-17 легче осваивали сверхзвуковой самолёт, чем с Л-29. Но новый контингент ― это не курсанты, а лётчики. Это психологически другая категория обучаемых лиц. Они себя считают уже готовыми лётчиками и в этом заключается сущность их поведения и основная опасность.
Полуйко был обеспокоенный состоянием дел в эскадрилье. Он часто бывал у них на предварительной подготовке, на полётах, на разборах. Летал со слушателями. Но они не давали хорошего качества полётов, допускали предпосылки к лётным происшествиям, особенно на посадке. Некоторые слушатели считали, что к ним зря придираются, что они лётчики и сами могут разобраться, что к чему, что инструкторы излишне с ними проводят занятий и тренировок.
Полуйко не раз выражал командиру эскадрильи Давиденко свою обеспокоенность, но, очевидно, нужно было дождаться какой-то неприятности, чтобы стряхнуть кое с кого из слушателей налёт высокомерия. Такой случай произошёл ещё в период тренировки слушателей по кругу.
Николай Алексеевич работал в кабинете, когда задребезжал телефон. Подняв трубку, он услышал взволнованный голос Давиденко, который руководил полётами:
― Товарищ командир, у слушателя на боевом самолёте не выпускаются шасси! Буду сажать на грунт с убранными основными и выпущенным носовым колесом!
― Остаток топлива?
― Минимальный, уже заходит на посадку!
― Сажай. Успокой его, я сейчас буду.
Выскочил из штаба. Только теперь Полуйко вспомнил, что отпустил водителя в автопарк заправить машину. Как назло, никакого транспорта возле штаба не было, лишь подъехал один из сверхсрочников на мотоцикле.
― Едьте на аэродром! ― кинулся к нему Полуйко.
Сели на мотоцикл и помчали.
― Что-то случилось?! ― повернув голову, спросил сверхсрочник, перекрикивая трескотню мотора.
― Курсант сел без шасси! ― ответил Полуйко. ― Давай, жми! По рулёжке мимо СКП, через ВПП на грунтовую полосу!
Промчались мимо СКП. Удостоверившись, что самолёт не заходит на ВПП, выскочили на грунтовую полосу в районе посадочного Т.
― Давай, по полосе!
Мотоцикл побежал в направлении пробега самолётов, вздымая за собой пыль. Проехав половину полосы, Полуйко не увидел самолёта. На полосе никаких следов.
„Куда же он делся?” ― лихорадочно шарил взглядом по аэродрому Полуйко, но самолёта не было.
Добежали до конца грунтовой полосы и остановились перед полосой безопасности ― пашней, которой обпахан аэродром. И только здесь Николай Алексеевич увидел самолёт в низинке за аэродромом. Дальше ехать мотоциклом было невозможно, и он пошёл по пашне пешком. На пашне он увидел след от носового колеса. Через несколько метров лежало колесо с вырванной стойкой. На конце полосы безопасности ― отметина от подфюзеляжного гребня. Дальше ― отдельные рваные куски обшивки фюзеляжа.
Самолёт лежал на фюзеляже, развернувшись градусов на 45 вправо. Носовой части как не бывало. Почти по кабину воздухозаборник был стёсан. Из крыла капал керосин. Картина выглядела ужасной.
Рядом с самолётом стоял слушатель. Увидев командира полка, он пошёл ему навстречу. Трясущимися губами он пытался что-то сказать, но это у него не выходило.
― Как ты сюда забрался? ― спросил командир.
― Я-я-я. Он не хо-хо-тел са-са-диться. Я е-е-го са-са-жал.
― Спокойно. Что сделал, то сделал. Какая скорость была перед выравниванием?
― Я-я… не видел.
― Понятно, ― спокойно сказал Полуйко, хотя это спокойствие давалось ему не легко. ― Сейчас приедут и окажут тебе помощь. Сядь там в сторонке.
Командир обошёл вокруг самолёта. Кроме носовой части, повреждения не видны.
„Как теперь квалифицировать происшествие? ― подумал он. ― Очень не хотелось аварии. Может, натянут инженеры на поломку? О предпосылке и думать нечего.”
Подъехала машина с людьми во главе с заместителем командира полка по ИАС. Санитарная и пожарная машины. Техник самолёта поставил чеки в механизм катапультного кресла.
― Ну, что, Игнат Дмитриевич, будем докладывать? ― спросил Полуйко в Цимбалюка.
― Что есть, то и будем. Нужно внимательно посмотреть. Что бы ни сделал, на первый взгляд, самолёт летать вряд ли будет, ― ответил тот.
― Посмотрим. Организуйте эвакуацию самолёта в ТЭЧ. Смотрите, чтобы не добавили повреждений. Я поеду докладывать. Снимите мне САРПП.
Санитаркой поехал командир на КДП. Зашёл в лабораторию, отдал кассету с пленкой начальнику лаборатории
― Быстренько проявите, обработайте спиртом.
Туда зашёл растерянный Давиденко.
― Ну, что там, командир?
― Лётчик здоров, а самолёт… Что же ты его не посадил?
― Если бы я был в самолёте, то я бы его посадил.
― Ладно, разберёмся. Что доложил на КП?
― Доложил, что сел на фюзеляж, полёты закрыл, а о результатах ничего.
― Хорошо. Давайте плёнку.
Полуйко заложил пленку в дешифратор, нашёл конец полёта и испугался ― слушатель невероятно шуровал РУДом и ручкой от себя и на себя, скорость после четвертого разворота достигала 700 км/час, перед выравниванием ― 600 км/час. Двигатель выключил поздно.
― Всё ясно, ― сказал командир и длинным взглядом посмотрел на Давиденко.
Зашёл на КП подполковник Корышев. Полуйко сказал ему:
― Владимир Васильевич, детально расшифруйте плёнку, сделайте выписку радиообмена лётчика с руководителем полётов, свяжите их по секундам между собой.
Полуйко, придя на КП, приказал телефонистке соединить его с Малеевим.
― Виктор Александрович, полковник Полуйко, Разрешите доложить?
― Давай, давай. Я уже давно ожидаю. КП доложил, что сел на фюзеляж, а о последствиях молчите. Вы же там опыт таких посадок имеете. Надеюсь, что всё в норме.
― К сожалению, не совсем. Слушатель выполнял посадку на фюзеляж с выпущенной носовой стойкой с посадочным курсом 32 градуса, не вписался в полосу, отметился носовым колесом на пашне полосы безопасности и остановился, практически, за аэродромом. Самолёт имеет значительные повреждения носовой стойки и воздухозаборника, лётчик невредим. Эвакуируем самолёт в ТЭЧ,
― Николай Алексеевич, что-то ты осторожно докладываешь о повреждениях. На что тянет?.. Авария? Поломка? Предпосылка?
― Так это ― с какой стороны подойти.
― А ты не с одной стороны смотри, а обойди его со всех сторон. Я не могу к тебе прилететь и прислать никого не могу. Сам знаешь, нам запрещено к вам лететь через холеру. Сам определяйся.
В это время в разговор вмешалась телефонистка:
― Разъединяю вас. Командующий требует Полуйко. Соединяю. Говорите.
― Ало! ― послышался в трубке далёкий голос командующего.
― Слушаю вас! ― прокричал в трубку Полуйко. ― Здравия желаю, товарищ командующий!
― Здравствуй, дорогой! Что там у тебя случилось?
― Товарищ командующий, слушатель, младший лейтенант Карнаухов выполнял самостоятельный полёт по кругу на эшелоне на самолёте МиГ-21ф-13. Во время захода на посадку шасси основным и аварийным способом не вышли. Слушатель прошёл на второй круг. Над стартом по команде руководителя полётов выпустил носовую стойку и зашёл на грунтовую посадочную полосу для посадки на фюзеляж. После выравнивания по команде руководителя полётов выключил двигатель, но через избыточную скорость приземлился со значительным перелётом на носовое колесо, отбил переднюю стойку, остановился за полосой безопасности. Имеет повреждение воздухозаборника. Лётчик невредимый. Полёты закрыл. Самолёт убираем с места остановки, провожу расследование.
― Степень повреждения самолёта можешь определить?
― Товарищ командующий, сложно. Внешне якобы ничего, можно отремонтировать, а в каком состоянии силовые элементы ― тяжело сказать.
― Вот что, дорогой. Комиссию я присылать не буду, а пришлю главного инженера. Он поможет тебе определиться. Ты же там держись, дорогой. Год проработал удачно, нужно и дальше не ошибиться. Понял?
― Так точно, товарищ командующий! ― ответил Полуйко.
― Разберёшься ― полёты твоим решением. Будь здоров, дорогой.
― До свидания, товарищ командующий!
Полуйко положил трубку, и сразу задребезжал телефон. Телефонистка сказала:
― Малеев на линии, товарищ полковник.
― Ну, что там командующий? ― спросил начальник училища.
― Присылает Ростовцева для определения степени повреждения самолёта.
― Вы же там приведите его в божеский вид. Материал расследования вышлите нам. Ну, будь здоров. Повнимательнее там.
― До свидания.
Самолёт притянули в ТЭЧ. Вид, конечно, был невзрачный. В отверстия набилось много земли.
Очень расстроенный Цимбалюк ходил вокруг самолёта. Он заглядывал во все щели, словно пытаясь что-то найти, что навело бы его на правильную мысль относительно причины, что же случилось, почему не вышли шасси.
― Игнат Дмитриевич! Какое ваше мнение относительно степени повреждения? ― спросил Полуйко, подойдя к самолёту.
― А что здесь думать?.. Авария. Восстановить его невозможно. Вот смотрите: переднюю стойку вывернуло из узла, вероятно, повреждён и силовой элемент. А воздухозаборник? Совсем негодный. Нужно менять всю носовую часть. Мы у себя сделать это не можем. Нужно отправлять на завод.
― Командующий обещал прислать полковника Ростовцева. Он и определит, как квалифицировать эти повреждения. Наше с вами задание подготовить самолёт к осмотру ― очистить его от земли, помыть.
На следующий день прилетел из Ростова заместитель командующего ВВС округа по ИАС полковник Ростовцев. Он ходил вокруг самолёта, охал-ахал, крутил головой, заглядывал, куда только можно было заглянуть и, наконец, вымолвил:
― Если заменить носовую часть, то может и полетит. Доложу командующему. Думаю, что он примет решение, чтоб отремонтировать машину. Хотя работы здесь немало.
На душе стало легче. Не хотелось завершать учебный год с аварией.
Подполковник Корышев ожидал командира в классе предполётной подготовки с результатами анализа средств объективного контроля. Здесь же был и подполковник Давиденко.
― Николай Алексеевич, ― доложил он, демонстрируя на схеме полёта, ― к выпуску шасси слушатель в полёте действовал соответственно заданию на полет и Инструкции лётчику. Во время выпуска шасси правая стойка не вышла ― не горела зелёная лампочка выпущенного положения. Слушатель доложил руководителю полётов. Давиденко дал ему команду пройти над стартом. Во время прохода руководитель полётов заметил, что правая стойка не вышла совсем и приказал убрать и опять выпустить. Слушатель убрал и повторил выпуск ― результата никакого. Тогда Давиденко дал команду убрать шасси, поставить кран выпуска нейтрально, механически выпустить носовую стойку и заходить с убранными основными стойками на грунт. Слушатель выполнил команду руководителя полётов. Но, похоже, испугался, что видно на плёнке по положению угла отклонения стабилизатора и оборотов роторов двигателя по неадекватным их отклонениям. Поэтому не выдерживалась заданная высота.
Корышев показал на схеме:
― Вот смотрите: перед третьим разворотом обороты 100 процентов, высота 900 метров, потом РУД на малый газ и высота 400 метров скорость 700 км/час. Опять набор высоты и обороты 100 процентов. На четвертом развороте опять высота 700 метров и скорость 620 км/час. На снижении перед выравниванием скорость 470 км/час. Во время посадки значительные отклонения стабилизатора. По всему видать, что слушатель при возникновении особого случая в полёте был очень напряжён, я бы сказал, запаниковал. Об этом свидетельствуют его действия. Хорошо, что хоть так закончилось.
― Какие команды подавал руководитель полётов? ― спросил Полуйко.
― Кроме тех, о которых я говорил, почти никаких. Дал команду на выполнение первого разворота и к самой посадке ни слова. Геннадий Иванович не отреагировал даже на то, что слушатель не запросил посадку. Складывается впечатление, что он о нём забыл, а опомнился лишь тогда, когда самолёт подходил к земле. Тогда он дал команду „Руд на стоп!” и через две секунды „Не дергай ручку! Задержи ручку! Плавно! Выключи аккумулятор!”
― Та-ак. ― протянул Полуйко. ― Морально-психологическая подготовка слушателя и руководителя полётов никуда не годится. Нужно делать выводы. На сегодня, завтра и послезавтра полёты в полку отменяю. Спланируйте с начальником штаба мероприятия, к которым включить занятие с разбором во всех эскадрильях этого случая, наиболее характерных ошибок курсантов в технике пилотирования и эксплуатации авиатехники, тренажи в кабинах самолётов с отработкой действий в особых условиях полёта. С инструкторами, кроме того, провести занятие по психологической подготовке курсантов к действиям в случае возникновения в полёте аварийных ситуаций, отдельно провести занятие с руководителями полётов. Включите в план осмотры авиационной техники, подготовку аэродрома и средств связи и радиотехнического обеспечения полётов. Занятие с руководителями полётов проведу я.
― Геннадий Иванович, ― обратился Полуйко к Давиденко, ― с вашими младшими лейтенантами занятия проведу я. Вам нужно жёстче относиться к слушателям. Никакой разницы в подготовке к полётам, в требовательности не делайте между курсантами и слушателями. Оцените их психологическое состояние. Если имеются слабаки, то давайте отчислим их от обучения. Зачем же ожидать неприятностей. Вы же понимаете, что мы едва не имели катастрофы?.. Да и самому нужно сделать выводы относительно своей готовности к руководству полётами в особых случаях. По твоей вине сложилась аварийная ситуация. Если бы ты его успокоил, подсказал последовательность действий, этого бы не произошло.
― Я всё понял, товарищ командир, ― понуро проговорил комэск.
Сбив темп полётов, успокоили фортуну, и всё стало путём. Полёты пошли размеренно, спокойно.
Но ещё одно неприятное событие напомнило о том, какая хрупкая та же фортуна, какое неустойчивое равновесие лётчиков, что ходят по лезвию ножа, как близко они к сваливанию в ту или другую сторону.
Полуйко только что зарулил на заправочную. Он летал с курсантом на проверку техники пилотирования в зоне и отошел к „уазику”, который подъехал и стоял за отбойным щитом, чтобы разобрать с курсантом полёт. Вдруг прозвучал мощный хруст, как будто сломали что-то металлическое, громадное. Полуйко мгновенно обернулся на звук и увидел столб пыли, поднимавшейся на пашне перед грунтовой посадочной полосой. Через пыль проблескивает самолёт, лежащий на земле.
Сорвавшись с места, Полуйко вскочил в „уазик”.
― Гони!
Проезжая мимо СКП, он остановил машину и крикнул помощнику руководителя полётов:
― Передайте руководителю, чтобы закрыл полёты! Сколько экипажей в воздухе?
― Пять, ― ответил тот.
― Сажать их на бетон!
Подъехав к спарке, он увидел, что самолёт лежит в пашне, загребя воздухозаборником немало вспаханной земли, курсант и инструктор старший лейтенант Фабер стоят возле самолёта, сбоку самолёта на земле лежит фонарь задней кабины.
„Как он не взорвался? Что спасло лётчиков от неминуемой гибели? ― подумал Полуйко. Зная Фабера как способного инструктора, он не допускал мысли, что тот может допустить такой ошибки. ― Наверное, что-то с техникой.”
― Что случилось? ― спросил командир в побледневшего Фабера.
― Промухал, товарищ полковник, ― опустив глаза долу, вымолвил инструктор, ― не успел вмешаться ― курсант резко убрал РУД.
― А зачем сбросил фонарь?
― От испуга, товарищ полковник. Ручку на себя взял, но было уже поздно ― самолёт с большой вертикальной скоростью был уже на земле.
― Ну, а курсант что скажет?
― Виноват, товарищ полковник, ― промямлил курсант. ― Я боялся перелететь и убрал газ, и он упал.
― В рубашке вы родились, ребята. Думать же стоит. Неужели каждому нужно попробовать убрать РУД до выравнивания ― не понимаете, что вам говорят опытные лётчики.
Подъехал грузовик с командой технической помощи.
Полуйко пошёл за хвост самолёта по следу, которым полз самолёт. Метров через сто находилось место падения самолёта, в котором остались все три стойки шасси, отломавшиеся во время столкновения с землёй.
Приказав убирать самолёт и пригласив инструктора и курсанта в машину, командир поехал на КДП. Там уже собрались заместители командира полка, командир эскадрильи со своими заместителями, командиры звеньев. При присутствии их командир полка пригласил в класс предполётной подготовки курсанта и инструктора, которые выполнили аварийную посадку.
― Товарищ курсант, ― сказал командир курсанту, который сидел за последним столом рядом со своим инструктором, ― начертите на доске схему сил и уравнения движения самолёта МиГ-21 в положении планирования перед выравниванием.
Курсант, похоже, уже отошёл от шока. Он бодро подошёл к доске, взял мел, провёл черту поверхности земли, наклонную траекторию снижения самолёта и на ней силуэт самолёта, совместив продольную ось самолёта с траекторией снижения. Из точки центра тяжести самолёта провёл векторы сил, которые действуют на самолёт, и написал формулы уравнения движения самолёта.
― Уточните некоторые детали, ― сказал Полуйко. ― Чему равняется угол наклона траектории планирования самолёта?
― Градусов, ― курсант посмотрел на доску, ― тридцать.
― Это вы на доске начертили. А в реальном полёте?
― Градусов двадцать.
― А как думает инструктор?
Фабер подскочил и доложил:
― Должен быть четыре с половиной градуса.
― Правильно, почему же тогда ваш курсант не знает? Вот мы его ещё спросим: как определить угол планирования? Возьмите навигационную линейку и подсчитайте, какой угол планирования, если высота пролёта ближней ПРС восемьдесят метров.
Курсант взял навигационную линейку, покрутил-покрутил её и опустил, глядя на доску.
― Ну, что? Забыли или и не знали? Какое расстояние БПРС от ВПП?
― Один километр.
― А на какой высоте вы должны пролетать над БПРС и как вы определяете пролёт?
― На 80 метров, определяю по сигналу пролёта радиомаяка.
― Правильно, а теперь возьмите линейку, поверните той стороной, где написано „тангенсы”, подведите чёрный треугольник к цифре „1000” и внизу против цифры „80” прочитайте значение угла планирования. Вы получите сколько?
― Четыре градуса тридцать пять минут.
― Сложно? Вы же выпускник. Через пару месяцев вы будете держать в руках диплом лётчика-инженера. А теперь скажите: какой угол атаки у самолёта в момент подхода его к высоте выравнивания? Вы можете его рассчитать?
Курсант, понурившись, молчал.
― Молчите?.. Так вот я вам скажу, как лётчику, который летает уже сам, что вы сломали самолёт через свою дремучую неграмотность. Если бы вы представляли себе, физическую сущность, что происходит с самолётом во время его полёта, то вы не только не убрали бы обороты самолёта на планировании, но и никто бы вас не заставил это сделать, ибо к чему это ведёт, вы сами сегодня удостоверились. Рассчитайте сами, за счет какой части тяги двигателя самолёт держится на траектории планирования, уравновешивая вместе с подъемной силой вес самолёта. Если вы эти сотни килограммов уберёте заблаговременно, то они потянут самолёт вместе с вами к земле так, что вы не успеете ничего сделать и убьётесь, что случайно, благодаря Всевышнему, сегодня не произошло. Старший лейтенант Фабер, вы с курсантом свободны. Делайте вывод.
― Есть, ― ответил инструктор и вышел из класса вместе с курсантом.
― Товарищи руководители, нам с вами должно быть стыдно от такой подготовки курсантов. Это результат нашей с вами работы, а точнее сказать, нашей бездеятельности. Работаем по верхам, в глубину лётной подготовки не вникаем. Сегодня должна была произойти катастрофа. Не могу понять, что нас от неё спасло. Все мы должны сделать серьезные выводы. Владимир Васильевич, пока подготовьте сообщение о предпосылке к лётному происшествию, отметьте, что курсант рано убрал обороты, самолёт приземлился с недолётом и имеет повреждение шасси. Осмотрим самолёт тогда дополнительно сообщим о последствиях повреждения. Текст сообщения мне покажете. Я доложу начальнику училища. Разберите со всеми курсантами и лётчиками. Продумайте с преподавателем практической аэродинамики, какие задачи разработать для каждого полётного задания и выдать в эскадрильи, чтобы курсанты могли рассчитывать на предварительной подготовке.
Не только о полётах заботился командир полка. Ему приходится проникаться и такими вопросами, какие далеки от основных обязанностей. Наиболее сложными выпали вопросы разнообразной работы с людьми. К командиру шли со своими жизненными сложностями военнослужащие, их жёны. Считается, что командир должен решить все вопросы, хотя не всегда у него такие возможности и есть. Иногда и не знаешь, как поступить, какое принять решение.
Одного обычного дня, Николай Алексеевич приехал домой после нелёгкой лётной смены. Летали при минимуме погоды, которая выдавалась не так часто, и он не вылезал из задней кабины спарки ― провозил лётчиков после перерыва в полётах при таких условиях. Уставший, но доволен результатами полётов, он принял душ, одел спортивный костюм и сел слушать доклады сыновей, которые, перебивая друг друга, рассказывали ему о своих детских делах, пока мать готовила ужин. Отдыхал душой Николай дома в кругу семьи. Сразу куда-то уплывали заботы, которые цепко держали всё его естество в напряжении. А здесь нужно было одному починить игрушку, у второго не выходила задачка по алгебре, на кухне плохо открывалась форточка. Очень милыми казались эти пустяковые поручения близких ему людей.
Неожиданно в дверь громко постучали, потом зазвонил звонок. На пороге появилась женщина в слезах, с распущенными волосами, в цветастой кофте с оторванным рукавом, что как-то неестественно обнажало белое плечо. Николай Алексеевич знал эту женщину ― жену техника самолёта, отличного специалиста, которого в полку давно называли „Золотые руки”.
Действительно, его самолёт всегда был лучшим в полку. Он ходил за ним, как хорошая мать ходит за своим дитятей. Николай Алексеевич уже давно летал на его самолёте, когда ещё был рядовым лётчиком-инструктором, и теперь вот и командиром полка. А старший лейтенант Мавлюков Фёдор Сидорович оставался техником самолёта, и, что странно, не хотел никакой другой должности. Ему предлагали и техником звена, и начальником группы регламентных работ, но он от всего отказывался и говорил:
― А как же я буду жить без своего красавца?
Любая, самая придирчивая комиссия ставила его самолёту оценку только „отлично”, и летал он безотказно. Семья была у Фёдора Сидоровича дружная: жена, Клава, которая возникла сейчас на пороге квартиры Николая Алексеевича, и двое детей, которые уже ходили в школу. В одно время Мавлюковы были соседями Полуйко, жили тихо, мирно, просто, заботливо относились к детям. Квартиру свою Федор Сидорович, оправдывая свои „золотые руки”, снарядил лучше всех в городке. Николай Алексеевич иногда заходил посмотреть какую-либо новинку, которую сделал Фёдор для своей квартиры, чтобы попробовать перенять себе.
Но не даром говорится: чужая семья ― тёмный лес.
― Что случилось? ― встревожено спросил Николай Алексеевич.
― Что-о!.. ― передразнила Клава. ― Распустили своих ахламонов! Пойди, посмотри, что он, паразит, наделал!
И опять слезы полились из её глаз. Она причитала, закрыв лицо руками, и прислонилась обнаженным плечом к косяку двери, чтобы не упасть.
Николай Алексеевич стоял растерянный, пока не вышла из кухни Нина и не потянула Клаву в кухню. Он знал, что Нина успокоит её, а к Фёдору Сидоровичу нужно идти сейчас, чтобы выяснить, в чём дело. Не переодеваясь, так и пошёл в спортивном костюме в соседний дом, где на втором этаже жили Мавлюковы.
В квартире было тихо. Внешняя дверь была немного отворена. Николай Алексеевич открыл дверь и вошёл. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть. Всё было перевёрнуто кверху дном. На полу валялись черепки побитой посуды, осколки стекла, обломки шкафов стенки, которую когда-то сделал своими руками Фёдор Сидорович, и все завидовали Клаве, потому что в те времена настоящая мебель была в сфере мечты любой хозяйки городка.
Посредине комнаты на табуретке сидел, согнувшись, и уронил голову на руки, упёртые локтями в колени, Фёдор Сидорович. Его отсутствующий взгляд чёрных глаз был направлен в какую-то точку в углу с ободранными обоями. Рядом с ним на полу валялся топор. Очевидно, им он орудовал, приводя квартиру к этому ужасному состоянию.
Постояв некоторое время, осматривая необычную картину и, не видя никакой реакции хозяина квартиры на его присутствие, Николай Алексеевич тихо спросил:
― Федя, что случилось?..
Как не слышал ничего.
Николай и не торопил, зная, что не легко говорить об этом всегда мудрому, рассудительному, спокойному человеку. Очевидно, сильный душевный взрыв был нужен, чтобы вывести его из равновесия и привести к такому состоянию. Но чувствовалось, что предыдущий ум возвращается к нему, ― он, волнуясь, заговорил:
― Прости, командир. Я знаю, что натворил вздор. Но ничего с собой не могу сделать. Понимаю, что меня нужно карать. Выгоните меня из армии, посадите в тюрьму. Жизнь моя закончилась.
― Ну, что ты, Федя? Опомнись. Ведь у тебя же дети. Подумай о них. Их же нужно поставить на ноги. Что же они ― без отца?.. А неприятности всегда можно уладить. Всё пройдёт, ― как можно мягче говорил Николай.
― Вот, только дети меня и сдерживают. Иначе ― удавился бы. Её, тварь, на тот свет отправил бы! ― с какой-то злобой, ранее не виденной у Фёдора, вымолвил тот.
― Пойми, Федя, не ради любопытства спрашиваю. Чистосердечно хочу помочь твоему горю.
― Мне уже никто не поможет. Эта гадюка всё испортила. ― Фёдор Сидорович с досадой махнул рукой и безразлично посмотрел вокруг. ― Я не об этих черепках и дровах. Жизнь разбита. Понимаешь, командир, я сегодня должен был идти в ночную смену, поехал на аэродром, но где-то через час вернулся ― забыл расчётную книжку, сегодня должны были давать получку. Меня подбросил Игнаткин на мотоцикле. ― Фёдор назвал фамилию сослуживца. ― Вот, я это. Открываю дверь своим ключом ― ключ не вставляется. Закрыто изнутри. Стал стучать ― никто не отзывается. Я сильнее ― опять молчок. Что, думаю, за напасть?.. Не угорела ли жена? Но мы днём никогда ключа в замок не вставляем. Поднялся я на площадку между вторым и третьим этажом и сел на подоконник. Размышляю, что же делать. Не прошло и двух минут, как слышу: за дверью кто-то затопотал, скрипнул ключ. Высунулась косматая голова жены. Покрутилась туда-сюда и спряталась. Потом резко открылась дверь, и какой-то гражданский хахаль выскочил и затопотал вниз по ступеням. Я кинулся было за ним, а затем завернул ― и в комнату.
― Жена поправляет диван, ― продолжил Федор. ― „Ну, что? ― спрашиваю, ― Как любовник?..” А она, падаль, вместо того, чтобы промолчать, поворачивается и нагло говорит: „Но уж лучший, чем ты, хрен вонючий”. Меня, словно, током садануло. Я пошёл на неё, и, если бы она не выскользнула, то удушил бы заразу. Но она уклонилась и выскочила в спальню, где закрылась на ключ. Мы иногда закрывались, чтобы дети не захватили нас врасплох. Тогда я пошёл в ванну, взял топор и стал стучать, чтоб открыла. Но она не открывала. Тогда я вот всё в этой комнате и изрубил ― и стенку, и диван. Когда она выскочила и побежала на выход, я схватил её за рукав, но у меня лишь клок в руке остался.
― А где же дети? ― спросил Николай Алексеевич.
― Неделю назад отвезли к бабушке, моей матери. На каникулы, ― всё ещё нехотя ответил Фёдор, всхлипнул и провёл ладонью по губам. ― Не знаю, командир, что мне делать.
Николай Алексеевич среди разбросанного хлама нашёл в углу перевернутый стул и сел напротив Фёдора. Он не знал, что ему говорить. Мысленно представил себя на его месте. Ужас. Нашёл бы он выход из подобного положения? Тяжело сказать.
― Федя, я понимаю, что утешить мне тебя нечем. Как мужик, по-видимому, в подобной ситуации делал бы так же, как и ты. Но всё же нужно не терять ум. Сейчас ты уже опомнился. Поразмышляй. Подумай. Нужно принять решение, я думаю, в интересах детей. Они то ни в чём не виноваты. Нельзя им портить будущее. Поладьте с женой. Очевидно, она тоже переживает. Может, ничего серьезного и не было.
― Уже за одно то, что она закрылась с хахалем в квартире, её, суку, нужно удушить, ― резко проговорил Фёдор.
― Федя, у тебя же доброе сердце. Подумай хорошенько. Может, и мы с тобой в чём-то виноваты, что нас жёны не любят. Мало им уделяем, например, внимания. Ведь же, что она видит в наших военных городках здесь в селе? Кухня, дети, магазин, сварливые соседки ― и всё. Мы же за своей работой, тяжёлой, нерегламентированной по времени, порой, забываем о своих семьях. Скажи: когда мы свозили их в театр? Не очень удобно, нужно ехать два часа поездом, но всё-таки. Приехал с работы, рюмку выпил ― и захрапел. А жена молодая ― ей нужно развлечься.
― Вот, они, стервы, и развлекаются, когда мы там вкалываем, ― опять начал поднимать голос Фёдор Сидорович.
― Я говорю, Федя, вообще, не конкретно о тебе. Подумай, что тебе делать дальше. Я считаю, что некоторое время вам нужно пожить порознь. Ты сегодня бери билет на поезд и поезжай к родителям, где ваши дети. Я скажу начальнику штаба, чтобы тебе оформили отпуск по семейным обстоятельствам на десять суток. Поживёшь в своём родном селе, а там будет видно.
― Я поеду…, а она здесь хахалей водить будет?
― Не думаю. После такого стресса ты надолго отбил у неё охоту к нештатным действиям. Сейчас она у нас, я с ней серьезно поговорю.
― Спасибо тебе, командир, за заботу. Но как же мне здесь жить теперь? Ведь же засмеют…, не дадут прохода, ― сокрушённо вымолвил Фёдор Сидорович.
― Не беспокойся. Во-первых, кроме нас с тобой и наших жён об этом никто не знает. Не будем же мы этот вопрос обсуждать с обществом. А во-вторых, не обращай ты ни на кого внимания. Это дело твоё личное, и никому не разрешено совать в него своего носа. Времени у тебя мало. Собирайся и на вокзал. Оставь всё, как есть. Думаю, жена здесь наведёт прядок. Не справится ― мы с Ниной поможем. А новое ты ещё лучше сделаешь. У тебя же золотые руки. Согласен? ― Николай Алексеевич пожал руку Фёдору Сидоровичу.
― Спасибо, командир.
Дома всё было, по-прежнему. Дети занимались каждый своим делом. Нина с Клавою сидели на кухне. Слёз уже не было. Клава умыта, причёсана, сидела с виноватыми и грустными глазами, а если внимательнее присмотреться, то можно было заметить красноватые неисчерпаемые отблески в их бездонной глубине. Длинные ресницы придавали глазам нежную мягкость. Ещё не пополневшая фигура с высокой грудью приковывала взгляд своей молодостью, которая ещё не отшумела.
― Клава, нужно поговорить. Нам с тобой вдвоем, без свидетелей, ― сказал Николай Алексеевич. Хотя от жены у него не было никаких секретов, но он знал, что если жена будет присутствовать во время их беседы, то он не добьётся откровенности. Нина это тоже понимала.
― Пройдите в общую комнату. У меня ещё имеются дела на кухне.
Сели в кресла друг против друга. Николай Алексеевич, глядя на Клаву, которая не поднимала глаз, проговорил:
― Ну, что? Был я в вашей квартире, видел Фёдора, видел погром. Картина не из приятных. Фёдор очень переживает и от того, что случилось, и от того, что натворил. Но причина-то в тебе, Клава… Дело серьёзное. Неизвестно, как оно ещё закончится. Не знаю, насколько мне удалось успокоить Фёдора, но он возмущён всем этим. Откровенно, Клава, что же случилось?
Клава молчала. Николай Алексеевич видел, как на её лице появляются розовые пятна.
― Мне хочется вам помочь. Помочь сберечь семью. Ради детей. Невозможно же их сделать жертвой своих ошибок. Говори, Клава.
― Мне тяжело говорить, ― едва слышно сказала Клава.
― Но говорить нужно. Если мы уже с Ниной влезли в ваши семейные дела, то нужно, чтобы мы знали всё, иначе невозможно вам будет помочь. Скажи, кто тот тип? Как он у тебя оказался?
― Из города. Мы познакомились неделю назад. Когда я ездила за покупками. Мы оказались в одном купе. Ну, и разговорились. И познакомились.
― А кто он есть?
― В торговле. Экспедитором работает.
― Ну, шут с ним, с этим экспедитором, ― сказал Николай Алексеевич. ― Но как же ты могла променять на него такого прекрасного человека, как Фёдор Сидорович, ведь же у него доброе сердце, золотые руки?
― Руки?! Вы говорите ― руки?! ― неожиданно вспыхнула Клава, алея по самые волоса. Глаза её гневно сверкали, как будто из них вырывался поток молний. ― А вы видели его руки? Я не знаю, что он там у вас ими делает, но вы на них посмотрите: вечно чёрные, в ссадинах, трещинах, грубые, как грабли, запах керосина в них въелся на всю жизнь, отмыть невозможно. Грубые, как грабли. А теперь представь себе, как теми руками… берёт тебя…, простите…, женщину за грудь…, или гладит, если это так можно назвать. Что может чувствовать при этом женщина? Вы можете говорить, что угодно, но понять вы не в состоянии. И так всю жизнь. Я не испытывала ощущения ласки. Я всегда с ужасом думаю о постели с ним. Это мука.
Что угодно мог предполагать услышать от Клавы Николай Алексеевич, только не то, что услышал. Он не был готов что-нибудь сказать утешительного, что могло бы успокоить женщину, потому что дать это ей он не может.
― Вы же столько прожили вместе. У вас прекрасные дети. Как же это можно… без взаимности? ― спросил Николай Алексеевич.
― Вот так и можно. Сначала я ничего не понимала, потом считала, что нужно терпеть ради детей. А теперь вижу, что жизнь проходит. Нужно же и мне попробовать настоящей любви, ― уже с вызовом и задорностью закончила Клава.
Николай Алексеевич удивился, как быстро изменяется её настроение. Едва лишь она была грустной, потом гневной, а теперь вот кокетничает. Глаза лукаво блеснули. Но он чувствовал, что это кокетство ― лишь прикрытие глубоких душевных переживаний.
― Та-ак. И что же нам теперь делать, ― спросил Николай Алексеевич. ― Нужно же искать какой-то выход. Пока Фёдор не знает насколько глубоко зашли твои знакомства. Думаю, что лучше будет, если его познания останутся на этом уровне. Но что думаешь ты?
― А что мне думать? Он теперь меня выгонит.
― Этого невозможно допустить. Вы же любили друг друга. Наверное, он и сейчас тебя любит. Такие люди бывают только однолюбами. У вас имеются ещё обязанности перед детьми. Это высшая обязанность человека. Нужно подумать, как вам забыть всё, и опять быть вместе. А относительно того, что ты мне сказала о руках, то действительно, руки у него золотые. И чтобы повернуть вам душевное равновесие, я обещаю через старшего врача полка найти вам врача-сексопатолога, чтоб он предоставил вам консультацию. Ты же подумай, сколько в нас в полку техников, а руки у всех у них в керосине. Что же мне теперь со всеми вами делать?
― Может, ты дашь нам консультацию вместо сексопатолога? ― Лукаво стрельнула глазами неугомонная Клава.
― У нас с Ниной этой проблемы не существует, ― сухо ответил Николай Алексеевич и поднялся, чтобы выйти, но затем как бы вспомнил: ― Да, на десять дней я отпустил Фёдора в отпуск. Он поедет. Подумайте хорошенько. И пора заканчивать. Чтобы затем не пришлось сожалеть, когда время пройдёт бесповоротно.
Или вмешательство Николая Алексеевича, или так уже природа создала сердца людей, но дело это забылось. Фёдор с Клавою сошлись. Она поехала к нему в село, оттуда вместе с детьми приехали и стали жить без видимых скандалов. А мебель Фёдор Сидорович возобновил, сделал ещё лучше, чем были. Не даром же говорят люди, что у него руки золотые.
В конце лета Малеев позвонил Полуйко и приказал:
― Николай Алексеевич, назавтра спланируй себе полёт „Пчёлкой” в Мариновку. Посмотри там оборудование на аэродроме. Я имею в виду КП, КДП и другое. Возьми с собой, кто нужен для знакомства с базой. С командиром Мариновки я договорился. Возвращаясь назад, сядешь на центральной базе училища. У меня имеется к тебе разговор.
На следующий день Полуйко забрал с собой начальника штаба, старшего штурмана полка, начальника КП, начальника связи, ещё солдата-фотографа, запустил двигатели „Пчёлки” и полетел в Мариновку. Там любезно дали возможность всё посмотреть, сфотографировать. „Хорошая база. Но там средства! Большинство оборудования получено централизовано. А мы всё подручными средствами”, ― думал Николай, когда летел назад.
Летели на высоте сто пятьдесят метров. Внизу медленно проплывали сёла, скошенные поля, лесополосы и овраги. Вдоль оврагов на неприкосновенной полынной земле виднелись старые шрамы окопов времен кровавой войны. Ничего необычного сверху нельзя было увидеть, но осознание того, что там внизу где-то гуляет вирус холеры, страшило, самолёт, как будто сам, пытался подняться выше, и Николай постоянно штурвалом возвращал его на заданную высоту
На подлёте к небольшой площадке, находящейся почти в центре карантинного города возле центральной базы училища, Полуйко услышал команду с КП
― 401-й, после посадки всем оставаться на своих местах, двери не отворять. К вам подъедут.
― Я ― 401-й, вас понял, ― ответил Николай Алексеевич, не совсем понимая предостережение.
После посадки выключил двигатели, оставаясь на площадке. Появилась „Волга”, которая подъехала к самолёту. Из неё вышел Малеев и нетерпеливо махнул рукой:
― Почему не выходишь?
Полуйко открыл двери и вышел на площадку.
― Получил такую команду с КП, приказали двери не открывать ― оправдывался Полуйко. ― Желаю здоровья, Виктор Александрович!
― Привет, Николай Алексеевич! Давненько мы с вами не виделись. То ж по радио передали, чтобы записать на плёнку. На всякий случай. Ну, как слетали?
― Нормально. База добрая. Много интересного. Но нам к ним не равняться. Они на это имеют хорошие средства. При нашей нищете нам к ним не дотянуться.
― Ниче-его, когда-то и мы разбогатеем. Теперь ― к делу. Я пригласил тебя, чтобы поговорить по поручению командующего. Тебе предлагается должность заместителя начальника училища, который заново возрождается в Московском военном округе. Оно было расформировано в шестидесятом году.
― Борисоглебск? ― спросил Полуйко.
― Да. Думать некогда. Я ещё вчера должен был звонить командующему, но не хотел тебя спрашивать по телефону, чтобы никто не знал. Так что, даю тебе одну минуту на принятие решения, ― улыбнулся Малеев.
― А что мне думать?.. Я никогда на службу не напрашивался и от службы не отказывался. Если командование считает необходимым ставить меня на какую-то должность, я пойду. В другой раз могут и не предложить.
― Вы взвесьте. Там всё нужно будет начинать с нуля. На вас ляжет большая нагрузка. Будете закладывать основы. Как заложите, так и пойдёт. А в наше время, когда всё делается только на энтузиазме, не сладко вам будет. Начальником училища там назначен полковник Никонов из Чугуева. Я его хорошо знаю ― энергичный, смелый, решительный и умный офицер. Подумайте.
― Трудностей я не боюсь. Прошу передать командующему, что я согласен.
― Хорошо. Другого ответа я от вас и не ожидал, ― сказал Виктор Александрович и крепко пожал Полуйко руку, невзирая на холеру. ― Вопрос не для разглашения. Старайтесь закончить учебный год без происшествий. Иначе, вопрос отпадёт сам по себе. Не хотелось мне вас отпускать, но если на повышение, то оспаривать не буду. Подумайте, кого из ваших заместителей вы будете рекомендовать на должность командира полка, и позвоните по телефону уже сегодня.
Полетел Полуйко назад в Лебяжье. Мысли о будущем назначении не выходили из головы. С одной стороны, не хотелось срываться из насиженного места ― за десять лет свыкся с обстановкой. Дети повырастали, Саша пошёл в десятый, выпускной класс, не хотелось срывать, учится он хорошо, в основном на отлично. Володя тоже привык к школе. Как на них повлияет изменение учебного заведения? С другой стороны, Николая всегда тянуло к новому. Новая должность, новые люди, больший объем работы всегда его заряжали энергией, жаждой деятельности, стремлением к преодолению трудностей. Да и Борисоглебск ― всё-таки город, хоть и провинциальный. Ибо не знаешь, где тебя остановит воинская служба, нужно думать, где и оседать. Как то Нина встретит эту весть?
Действительно, кого же рекомендовать на своё место. Не лёгкая проблема. Заместитель командира полка подполковник Титаренко выше по должности от заместителя командира полка по лётной подготовке на одну ступень. Конечно, он должен был бы быть командиром полка. Кроме того, он ― его ближайший друг, у них дружба между семьями. Не порекомендовать его ― обидеть на всю жизнь. Но точит душу какой-то червь. Очень ответственная должность командира полка. У Юры мало опыта руководства курсантскими подразделениями. Он не был командиром эскадрильи. Всё время работал на вторых ролях. Он хороший исполнитель. Если бы на придворный полк, то он был бы на виду командования училища, можно было бы и рискнуть. А на самостоятельную работу в отрыве от вышестоящего штаба. По-видимому, нужно ещё дать поработать замом. Он ещё молодой, энергичный. Успеет ещё стать командиром.
Подполковник Корышев старший по возрасту, мудрее, имеет солидный опыт работы с курсантами. Они с Полуйко работали в одной эскадрилье инструкторами, потом командирами звеньев. С Владимиром Васильевичем у них были не плохие отношения, но к дружбе не доходило, ибо тот больше держался своих, лудановских.
Занятый этими мыслями, Полуйко не заметил, как и долетел до своего аэродрома. После посадки он поставил начальнику штаба задачу составить план переоборудования КП, смету и через два дня дать ему на утверждение. Вернувшись в штаб, он позвонил по телефону ЗАС Малееву.
― Виктор Александрович, Полуйко. Долетел нормально, поставил задание на переоборудование КП. Знаю, что и у вас денег нет, а всё же, без вашей помощи ничего не сделаем. Мы составляем план переоборудования, задействуем все средства, которые у нас есть, а чего нет, будем просить у вас поддержки.
― Поддержим, Николай Алексеевич. Я думаю заказать пульт управления руководителя полётов на заводе для всех полков училища, чтобы были в училище одинаковые. Думаю, мне удастся уговорить командующего оплатить заказ. Ну, а как относительно вашего преемника? Удалось прийти к окончательной мысли?
― Всю дорогу думал. Едва мимо своего аэродрома не пролетел, ― отшутился Полуйко. ― Вопрос сложный. Первый зам ― Титаренко. По всему ему бы нужно передать должность, но, по моему мнению, имеется более сильная фигура ― Корышев. Всё-таки он более рассудительный, спокойнее да и опыта у него больше. Юрий Петрович взрывной, эмоциональный. Я бы дал ему ещё поработать замом. Впоследствии из него выйдет не плохой командир.
― Вы будто прочитали мои мысли, ― сказал Малеев. ― Я также имел сомнение в своевременности назначения Титаренко на должность командира полка. Конфиденциально поговорите с Корышевым и срочно присылайте на него аттестацию с соответствующим выводом.
Приказ Главнокомандующего ВВС о назначении полковника Полуйко заместителем начальника Борисоглебского высшего военного авиационного училища лётчиков по лётной подготовке был подписан 28 августа 1970 года, но это держалось втайне от Николая Алексеевича и личного состава полка. Лишь после выпуска курсантов в конце октября Малеев позвонил по телефону:
― Николай Алексеевич, вы назначены на должность заместителя начальника Борисоглебского ВВАУЛ. На ваше место командиром полка назначен полковник Корышев. Поздравляю вас, желаю вам всяческих успехов и не задерживаться на этом посту. Один вопрос. Вы будете сдавать полк до отпуска или после?
― Конечно, до отпуска. Какой же будет отдых, когда на плечах будет висеть полк?
― Правильно. Тогда назавтра полёты не планируйте, я прилечу в десять часов и представлю нового командира полка.
Полк выстроился на аэродроме. Начальник училища прилетел вместе с начальником штаба. Начальник штаба полковник Сидоров перед строем полка зачитал приказ Главнокомандующего о назначении полковника Полуйко и приказ начальника училища о его поощрении и создании комиссии о передаче дел и должности командира полка. Он зачитал и приказ о назначении на должность командира полка подполковника Корышева.
Малеев вручил Полуйко ценный подарок ― спиннинг и сказал:
― Такой подарок мы вручаем тебе не потому, что тебе нечего будет делать, а потому, что ты любишь рыбалку.
Взволнован процедурой прощания с полком, полковник Полуйко выступил с прощальной речью.
|
