.
                                                                                                                            И сделал Бог твердь и отделил

     Всё в этом макромире устроено рационально, целесообразно. И, вообще, всё изменяется в пространстве и времени. Тяжело себе представить, что Земля когда-то перестанет вертеться и двигаться вокруг Солнца, как это происходило миллиарды лет. Кто может гарантировать Земле и всему, что на ней существует, спасение от какой-то глобальной космической катастрофы? Тогда всё прекратится и ничего не будет. Разве это можно представить? А разве можно представить и то, что нет границы, нет конца этому миру ни в пространстве, ни во времени? Почему нет? Просто нет, да и всё. Тяжело всё это понять человеку, который как существо имеет начало и конец своего существования ― жизни.
      Если об этом задуматься, то можно и спятить, ибо не хватит клеточек мозга, чтобы мыслью проследить бесконечность пространства или бесконечность времени. По-видимому, поэтому и Библия, одна из самых умных книг, которую могло написать Человечество, говорит о том, что сначала не было ничего, а затем Бог всё создал, и всё-таки… Он когда-то всё это прекратит. Может, и в этой Книге имеется начало и конец оттого, что Человек не может себе представить безграничность вселенной. Но творение Господнее и предстоящий апокалипсис ― тоже эпизод во вселенной. А до этого был Бог с его Духом, что витал в темноте, а затем, в последующем, все праведные взойдут на Небо навечно. Не будем этого касаться, ибо здесь тоже не всегда всё можно понять, до всего дойти умом.
     Стоит ли над всем тем задумываться? Пусть оно себе существует, а мы будем решать бесконечные наши проблемы, которые подсовывает жизнь. А их, ой как же и много! Можно сказать, что жизнь уже миновала, а их не уменьшается и, к тому же, они становятся всё острее и тяжело развязываются. Ибо нет уже той гибкости, способности возобновлять нарушенный всякими ненастьями, обидами, бедой душевный баланс. По-видимому, нет уже на сердце живого места от рубцов, отмеченных жизненными неурядицами. Сколько ещё оно может выдержать? Большой подарок Божий, что мы не знаем того, что ожидает нас в будущем. Мы можем догадываться, прогнозировать, что-то планировать, но это только с какой-то степенью вероятности. Никому не дано знать своей судьбы, что будет с нами завтра. Если бы это было не так, то, по-видимому, мы не смогли бы жить.
     Так, не зная, что день грядущий нам готовит, дожил я до преклонных лет. Когда осматриваешь пройденный путь, то задумываешься над тем, как удалось тебе выжить. Кто тот ангел-хранитель, который помог тебе выжить, невзирая на сложность жизненных условий, сберёг в ситуациях, когда смерть казалась неминуемой. Обычно, погибнуть можно даже в простой обстановке, для этого нужен лишь незначительный фатальный случай. Но когда побывал на грани жизни или смерти, то иногда удивляешься, что же тебя спасло, все обстоятельства складывались не в твою пользу, а всё-таки… ты можешь об этом говорить. Особенно тогда, когда видишь, как твои друзья, с кем ты был в подобных ситуациях, пошли из жизни, а ты остался жить.
     Грустные размышления. Но и об этом стоит думать, хоть и не легко найти объяснения. По-видимому, одной теории вероятностей для этого маловато. Здесь нужна высшая философия, которой нам не хватает.
     Находясь на заслуженном отдыхе… (заслуженном ― да, но отдых ― сомнительно) у меня давно зреет мысль, написать о своём жизненном пути. Ещё раз внимательно пересмотреть прошедшие события, поступки, несколько из них как бы пережить заново, вспомнить родных, друзей, сослуживцев. Для этого нужно много вре-мени. А его сейчас так мало.
Я задумался над тем, какую форму изложения избрать. Лучше всего, мне казалось, просмотреть свою жизнь со стороны. Для этого я избрал себе псевдоним и описал свою жизнь от третьего лица. Как это получилось, судить читателю.
     Почему я избрал псевдонимом фамилию Бало? Дело в том, что Бало ― это уличная фамилия нашей ветви рода Полуйко, которую заложил мой прадед Афанасий Полуйко. Он рекрутом отслужил царю-батюшке 25 лет. Когда он после службы вернулся в своё родное село в Украине, он со своими земляками больше разговаривал на русском языке. Если его спрашивали: «Розкажи, Фанас, як там, на Московии було.» Он начинал свой рассказ словами: «А-а, ба-ло-о…» С тех пор его, его детей, внуков и правнуков звали Бало. Я помню: в детстве на нашем хуторе меня по-другому и не звали, как «Мыкола Бало», «Балив Мыкола».
     Имя Иван я взял в память о моём брате Иване, погибшем в молодые годы в катастрофе на мотоцикле.
     Надеюсь, что это не повредит сути изложения.

***

I глава.     ИСТОКИ
II глава.    ШКОЛА МУЖЕСТВА
III глава.   ПЕРВЫЕ ЛЕЙТЕНАНТСКИЕ ШАГИ
IV глава.    СИБИРСКОЕ НЕБО
V глава.     ПОКОРЕНИЕ СВЕРХЗВУКА. КАЧА
VI глава.    ВОЗРОЖДЕНИЕ КОЛЫБЕЛИ ЛЁТЧИКОВ
VII глава.   НЕБО КУБАНИ

VIII глава.  ВОЕННО-ВОЗДУШНЫЕ СИЛЫ СЕВЕРО-КАВКАЗСКОГО ВОЕННОГО ОКРУГА
.

     Глубокой балкой, заросшей садами и кустарниками, раскинулось село Россохватое. Посредине балки по весне ручьём текла талая вода. Летом этот ручей пересыхал, заполняясь иногда дождевой водой, стекавшей с крутых склонов и оврагов, которые впадали в балку. Рядом с ручьём была насыпана дорога, которая часто размывалась талыми и дождевыми потоками. В дождливую погоду понизу никто телегой не мог проехать. Ехали горой и спускались ко дворам скользкими крутыми склонами. От ручья и дороги на пологих склонах располагались небольшие огороды. Дальше, где склоны поднимались круче, и куда не достигали талые и дождевые воды, лепились деревянные, обмазанные глиной и побелённые хатки, укрытые соломой, камышом, лишь кое-где железом. Выше хат размещался двор с хлевами для домашних животных, ригами и другими хозяйственными строениями. За двором размещался садик, за ним круто поднимался склон балки, заросший разнотравьем, который хозяева использовали для сенокоса и выпаса скота. На самом верху балка переходила в ровное поле, где колосилась рожь, сеяли гречиху и другие сельскохозяйственные культуры. За полем зеленел лиственный лес.
     Было время, когда село разрасталось и насчитывало более шестисот дворов. Постепенно заселялись овраги, что впадали в балку. Этим поселениям давали разные названия. В одном из оврагов расположилось поселение, которое получило название Топила. Так прозвали его из-за того, что на дне оврага образовалось болото, по весне заполнявшееся талой водой, которая поднималась к самим хатам и часто их затапливала. Здесь разместились самые бедные крестьяне, которым не досталось участка на престижных местах.
     Получил от сельской управы небольшой участок в этом овраге и Ульян Афанасьевич Полуйко. Из пяти сыновей в семье Афанасия Полуйко Ульян был самым младшим и, наверное, самым непутёвым. Долго баклушничал. Руки его неохотно брались за сельское орудие. Учиться тогда в селе было не принято, и он не получил грамоты. Даже расписаться не умел, а когда приходилось засвидетельствовать свою фамилию на какой-то неизвестной и загадочной для него бумаге, он, крепко сжимая карандаш, выписывал дрожащей рукой крестик. Но, благодаря судьбе, уродился Ульян с весёлым нравом. Он не очень задумывался над тяготами жизни, на всё смотрел просто, без глубокомыслия. Ему нравилось быть среди людей, беседовать с односельчанами, пошутить, позубоскалить.
     Ульянов отец, Афанасий Полуйко, в своё время отслужил 25 лет рекрутской повинности на царской воинской службе и, повернувшись домой, получил от сельской общины немалый пай земли, которым по закону наделялись рекруты. Стосковавшись по земле, имея воинскую выучку и терпение, он энергично взялся за хозяйство и значительно его расширил. Но пятерых повыроставших сыновей, тоже нужно было обеспечить земельными наделами. Той поры, поздно женившись, Афанасий был уже на склоне лет. Распорядился своим наследством старый рекрут по-своему мудро: старшему сыну как наиболее старательному отдал половину всей земли, вторую половину разделил между тремя следующими сыновьями. Младшему не досталось ничего. Ибо, как рассудил рекрут, он прогуляет землю, и ничего не останется. Купил он ему швейную машинку фирмы „Зингер” и приказал:
     ― Больше я тебе ничего не дам, если машинку не пропьёшь, то выживешь ― будет копейка.
     Научился Ульян шить крестьянам тулупы, свиты, зипуны, штаны и тому подобное. Но копеек у крестьян было не много, они расплачивались за работу в основном самогоном, табаком, иногда продуктами. Поэтому толку от этого предпринимательства было мало, и чётко просматривалась угроза Ульяну спиться. Но всё-таки ему повезло. Присмотрелась ему трудолюбивая, набожная девушка из соседнего села, и он женился. Гапка, как её звали в селе, быстро прибрала к рукам Ульяна, заставила его работать на семью. Уменьшилось пьянство, ибо заработанное получала теперь она, принудила заниматься его небольшим участком земли, которую расчистили от кустарника на Топыле, построили хатку, завели корову и других домашних животных, купили коня и зажили медленно текущей жизнью, как жили тогда все крестьяне. Чтобы всё это приобрести, собирали средства по копейке, молодые отказывали себе во всём, без чего жизнь казалась невозможной.
     Гапка по характеру, поведению была вполне противоположной Ульяну. Степенная, аккуратная, спокойная, рассудительная, она была очень набожна. Невзирая на тяжелую работу, постоянную занятость, она ходила в церковь еженедельно и на все праздники. Горницу в хате она украсила образами Иисуса Христа, Божьей Матери, многих святых. В красном углу висела большая икона Святого Николая, под которой постоянно блестела лампадка. Сколько на своем веку отстояла на коленях Гапка, отбивая нескончаемые поклоны Святому Угоднику!
     ― Защити и помилуй, Святой Николай, ― шептала богомолка.
     Как знать, может, это она вымолила внуку ангела-хранителя.
     По-видимому, глубокая вера в Бога руководила Гапкой, когда она, не удовлетворяясь молитвами и поклонами в церкви и дома, собиралась в дорогу вместе с другими паломниками в Киев поклониться святым мощам. Шли пешком. Неделю на дорогу в Киев, неделю ― богомолье в Печерской Лавре, неделю ― на дорогу назад.
     С бракосочетанием Гапка пыталась вовлечь в церковь и Ульяна. Но тот никак не хотел понимать необходимость стоять в церкви и крестить себе лоб, а ещё больше протестовал, когда нужно было целовать крест, который подносил к губам верующих батюшка. Единственное, на что он соглашался ― придерживаться религиозных праздников, ибо тогда можно было выпить, хоть и неизвестно за что. Гапка ссорилась, умоляла, пугала карой Господней, но ничего не могла сделать. Намаявшись, она сдалась, прекратила напрасные намерения наставить мужа на добрый путь.
     Это происходило во времена, когда человечество переходило в двадцатый век. Никто не знал, какое испытание нёс он людям. Ещё не было первой мировой войны, не было революции в России, не было гражданской войны. Не было ещё гонений на верующих людей. Не слетали ещё с колоколен кресты и колокола, ещё не превратились святые храмы на конюшни или склады для минеральных удобрений, не разваливались и не разбирались по кирпичу на хлевы. Это произошло потом, когда претворялся в жизнь большевистский лозунг: религия ― опиум для народа.
     В год, когда началась пресловутая российско-японская война, появился на Свет Божий первенец, которого назвали Алексеем. Новые заботы, новые хлопоты. К стороннему от важных путей, затерянному в глубоких оврагах Россохватого долетали лишь отдельные отзвуки событий, происходившие где-то там далеко ― на Востоке и в царской столице. Пока что ничто не нарушало мирного, полного нищенских забот течения жизни. Малыш рос, словно волчонок в своей берлоге, далёкой от людей. Сызмальства приучался к работе. Ни о какой учёбе не могло быть и речи, ибо на это не хватало средств. Да и школа была далеко от Топылы ― страшно было отпускать ребёнка одного оврагом. А так всё-таки росла помощь: пас скот, присматривал птицу, помогал по хозяйству.
     Страшные события Первой мировой войны, революций в России, гражданской войны, переход от одной власти к другой, шут его раскумекаешь, которой, не оставили в стороне и Россохватскую глухомань. Алёха, как звали парня дома и на улице, вырастал под воздействием этих событий. Нужно было учиться выживать в условиях отсутствия стабильной власти, ограблений, убийств ни за что, ни про что. Нужно было уметь прятаться, избегать встреч с оккупантами и бандитами, не встревать в то, что тебя не касается.
     Как бы то ни было, а время шло, плохие события миновали, начала налаживаться новая жизнь. Понемногу люди в селе обживались, богатели. Появились заказы Ульяну на тулупы и другую одежду. Всё чаще он бросал свои хозяйственные занятия и садился за машинку. Стрекотала игла, появлялась свежая строка на тулупе из овечьей кожи, Ульян пыхтел своей трубкой, набитой вонючим табаком-самосадом, и беспрестанно крутил ногами колесо машинки.
     Алексей вырос. Хоть и был невысокий ростом, но крепкий, залихватский и незаурядной силы. Руки его заскорузли от работы, лицо обветрилось, покраснело, под носом чернели подстриженные усы.
     Между тем, позже на год от Алексея в соседнем селе Зверки в семье бедняка Савелия Зверка родилась и росла третья дочка, Татьяна. Старшая, Галя, родилась на шесть лет раньше Татьяны, другая, Христя, ― на три года. Все они росли при матери, которая, как умела, воспитывала их трудолюбивыми девочками, передавала свой нелёгкий крестьянский опыт. Савелий был строгим хозяином, неудовлетворённый девичьим потомством, покрикивал на мать и девушек, а иногда и прикладывал тяжёлую руку. Долго не отваживались на четвёртого, надеялись на наследника, боялись, что появится четвертая. Но Бог смилостивился и послал сына Мартына.
     Радость была в семье, но не долго. Вскоре после родов, мать зачахла и умерла. Татьяне было семь лет. Жизнь в семье превратилась в сущий кошмар. Старшенькие сёстры уже работали, как могли, а всё домашнее легло на слабенькие плечи Татьяны. Ходить за маленьким братцем, хозяйничать с домашним хозяйством, присматривать скот. Сколько слёз было выплакано маленькой девочкой! Отец был строгим и не прощал никакой ошибки.
     Всё это можно было ещё как-то терпеть, но когда в хате появилась мачеха, жизнь совсем стала нестерпимой. Раньше, хоть есть можно было если не вдоволь, то не голодно. А здесь мачеха всё положила под замок и выдавала, когда и сколько ей заблагорассудится. Чаще всего она забывала это делать. Если бы не жалостливые соседи, то дети, по-видимому, умерли бы от голода. Откуда такая жестокость? Казалось бы, это не характерно для украинцев, для крестьян, привыкших к тяжёлой жизни, но всё-таки, по-видимому, если оно становится тяжёлым через край, то и вызывает зло, нечеловеческое поведение.
     ― Ой, матинко, зачем ты нас покинула?.. ― бегала маленькая Татьянка на могилу матери, когда выдавалась для этого минутка, ещё и так, чтобы не видела мачеха. Да и отец не одобрял такой длительной грусти и убивания своих детей по матери.
     ― Чего нюни расквасила, пранцовата ? Пусть тебе… Смотри – гуси всю тыкву поели! ― кричал отец.
     Девочка слабенькими ручками вырывала с могилы колючий осот, который неведомо откуда появлялся, и бежала на огород прогонять гусей.
     Так проходили день за днём.
     Началась Первая мировая война, которая затянулась на долгие годы. Её отзвуки сначала докатывались к глухим сёлам Харьковщины проводами в солдаты земляков и вестями об их гибели или ранении, возвращением калек, непосильными поборами в интересах войны. Тяжёлая до этого жизнь большинства крестьян стала ещё тяжелее. Вскоре война докатилась и до родного порога. Сначала немецкая оккупация, потом сменили немцев большевистские войска, потом банды, которым было где погулять в лесистом крае. Грабили одни, грабили другие ― терпел бедный люд. Несколько раз переходили от одного „освободителя” к другому. И каждый из них пытался как можно больше ободрать уже несколько раз ободранного крестьянина.
     Наконец, всё постепенно утихло. Победили большевики и начали устанавливать новую жизнь для возглавленных ими народов. Всё-таки „плохой мир” лучше „хорошей войны”. Крестьяне в условиях новой экономической политики, которую сокращённо называли НЭПом, возвращались к жизни.
     Между тем дети Зверков подрастали. Старшая из девушек, Галя, высокая, стройная, симпатичная, ещё в дореволюционные годы увлеклась заезжим российским кавалерийским унтер-офицером Пантелеем Лукьяновым и поплелась с ним в походную жизнь полка по военным дорогам. Впоследствии очутилась на Кавказе, где и погиб бравый унтер, родила сына Ивана, и только в тридцатые годы вернулась с ним в Украину.
     Вторая сестра, Христя, вышла замуж и поехала со своим мужем в донецкую степь на свободные земли.
     Старик Зверко умер, осталась Татьяна с Мартыном на попечении мачехи. Но вскоре Алексей Полуйко и Татьяна обручились. Она переехала жить к мужу. Мартын остался с мачехой. Он работал по найму, в основном за питание. Татьяне приходилось заботиться о брате: стирала и латала его одежду, иногда подкармливала, когда это удавалось, наставляла его, замещала ему мать.
     Как бы ни складывалась в дальнейшем судьба детей Зверков, они все отличались исключительной душевностью, жалостливостью, готовностью прийти друг другу на помощь. И все эти человечные качества они пронесли через всю свою нелёгкую жизнь и передали своим детям.

.

.
     Шёл первый месяц зимы ― декабрь. К новому году ещё оставалось немногим меньше двух недель, а уже намело сугробов, через которые было тяжело пробиться к риге или колодцу. Метель за метелью не давали возможности людям хозяйничать во дворе или куда-то поехать ― все сидели по хатам, в которые предварительно наносили дров, чтобы поддерживать тепло, быстро выдуваемое непогодой.
     Оба мужика семьи Полуйко, отец и сын, были выпроважены из хорошо натопленной хаты, чтобы не видели и не слышали, как вершилось большое таинство природы ― рождение ребёнка. Возле роженицы хлопотала её свекровь, баба Гапка, она же и была за бабу-повитуху, которой помогала моложавая соседка.
     В комнате на стенах были развешены многочисленные иконы, убранные вышитыми рушниками. В красном углу отблескивала позолотой большая икона святого Николая-чудотворца, под которой трепетало слабенькое пламя лампадки, зажженной в честь появления на мир божий внука или внученьки, кого Господь пошлёт. Баба Гапка до света, когда ещё не пели третьи петухи, засветила лампадку и долго стояла на коленях перед образами и молилась, отбивая поклоны Отцу, и Сыну, и Святому Духу, Марии-богородице и защитнику её семьи Николаю-угоднику, образ которого успокоительно смотрел на бабу с иконы, вселяя надежду на лучшее. Спаси и помилуй, Господи… Защити, Святой Николай.
     Роженица, измученная схватками, лежала на деревянном помосте, покрытом тулупами и, ради такого случая, полотняным покрывалом, и тихо стонала. В её жизни это уже вторые роды. Два года тому назад она родила девочку Настю, которую ещё вчера отнесли к соседке, чтобы затем ей сказать: купили, дай боже, братика. Отправили к соседям и младшего брата её мужа четырнадцатилетнего Леонтия, который уже знал, в какой капусте находят детей, а всё же пусть, лучше, не слышит об этом.
     Старый Ульян Полуйко хозяйничал во дворе уже третий час. Он всё поделал во дворе, что можно было: наносил снегу в большой казан, чтобы натопить воды для повитухи, отбросил снег от риги, надёргал корове сена, уже дважды прикладывался к бутылке, что спрятал от бабы в кадке с рожью, а его всё не звали в хату. Неоднократно он набивал деревянную трубку самосадом, зло пыхтел, выпуская из горячего рта, прикрытого загоревшими от никотина усами, клубы пара, смешанного с ядовитым дымом. Порывистый ветер иногда засыпал ему за воротник тулупа горсти сыпучего снега, который там сразу таял и сбегал холодным ручьём по спине.
     ― Алёха, чего они там так долго возятся? ― спросил он сына, который и был отцом того, что должно было появиться на Божий Свет.
     ― А разве ж я знаю? ― буркнул Алексей, третий раз прочищавший проход в снегу от хаты до колодца, который почти сразу заметало метелью.
     ― Пойдём в ригу, а то мы здесь дуба дадим, ― предложил старик, воткнув лопату в сугроб.
     Едва отворили дверь в ригу, ибо перед входом уже образовался сугроб. Из тёмного прохода дохнуло на них духмяным сеном и мышами. В риге ещё во времена гражданской войны старик выкопал в углу яму, выстлал её соломой, сделал из толстых колод перекрытие, приспособил крышку, набросал сверху сена, и вышло удобное хранилище. В нём он не раз во время набегов банд прятался, ибо много крестьян забирали если не в состав своих банд, то на разнообразные работы. Заберут, а потом неизвестно, чем это закончится. Могут и порешить. Просто так, ни за что.
     В риге было уютно, тепло. Они сели на толстое бревно, которое лежало недалеко от входа, перевести дух. Разговор не клеился. Алексею не сиделось. Он вертелся, кряхтел, вставал и снова садился.
     ― Чего ты крутишься, как вошь на гребешке?.. Не сидится?.. Как назовешь? ― спрашивает отец.
     ― Как поп скажет.
     ― Поп ска-ажет. Вон у Грицька Пудом назвал, а у Хванаса ― Дерминдонтом. Твоему также не лучше придумает. А, может, девка будет? Тогда Варькой назовёт. Ведь сегодня ж Варвары. А если мужик, то, наверное, назовёт Савкою, бо завтра Савки, ― вслух рассуждал старый.
     ― Чо гадать? Что будет, то и будет. Разве ж его узнаешь? Варька ― не плохо, а Савкою не хочу.
     ― Тебя кто-то спрашивать будет. Скорее всего, как мать скажет. Слушай, Алёха, выглянь ― кто-то зовёт… В самом деле зовут.
     Быстренько вскочили и кинулись к двери. Едва отворили её и услышали:
     ― Ульян, Алёха! Где вы запропастились? ― звала баба Гапка. ― быстро несите снег в хату, внука будем купать.
     Алексей схватил большую выварку, нагрёб руками снега и понёс в хату. Отворив двери, он услышал детский крик:
     ― А-а-а.
     ― Ну и голосистый!
     ― Закрывай быстрее дверь, холоду напустишь, ― заметила Гапка.
     Алексей увидел, как соседка держала на руках завёрнутое в пелёнки тельце крикливого отпрыска. Татьяна лежала с побледневшим лицом и вымученными, но счастливыми глазами смотрела на сына. Баба Гапка сновала по избе, прилаживая в печи выварку со снегом. Рождённый продолжал верещать, пока мать не сунула ему сосок в маленький беззубый ротик. Молоко побежало, слава Богу, младенец засосал ― началась новая жизнь. „Как оно сложится? ― подумал дед Ульян и втихаря перекрестился. ― Пусть ему повезёт”.
     Крестили уже через день. Дед Ульян сходил к батюшке, который жил в параллельном овраге. Ему местная власть запретила отправлять церковные обряды и службу, но он скрытно крестил детей и делал похоронные службы только там, где гарантировалась секретность. Стоящую на возвышении церковь закрыли, а в её помещение ссыпали собранное летом зерно, конфискованное у крестьян с целью будущего засева колхозного поля.
     Батюшка ценил набожность бабы Гапки и не мог ей отказать. Он пришёл вечером. Здесь уже был крёстный отец, меньший брат Алексея ― Левко, которому шёл пятнадцатый год, и крёстная мать, двоюродная сестра Татьяны ― Настя, одногодок Леонтия.
     Батюшка уверенно вступил в хату, снял тулуп и, подойдя к печи, протянул к теплу руки. Для обряда всё было готово: на табуретке стоял таз с нагретой водой, белые вышитые полотенца лежали рядом.
     И назвал малыша святой отец Николаем в честь Николая-угодника.

 
.
     Никто не знает, кому и когда надлежит появиться на свет, и никто не знает, когда он его покинет. Абсолютная случайность?.. Воля Божья?.. Если кто-то регулирует всё, что делается на Земле, то должен быть в этом какой-то смысл. Кому-то это нужно, чтоб именно так происходило в малом и большом. Неужели кому-то нужно, чтоб умирало одновременно множество людей во время войн, стихийных бедствий, геноцида и тому подобное?..
     Кровавые войны и природные катаклизмы уничтожали целые народы того времени, когда ещё ходил по Земле Сын Божий Иисус Христос, до Него и после Него. Это же делается и теперь.
     Может, это за какие-то грехи страдает народ? А, может, нужно кому-то ограничить количество населения, чтобы хватило на Земле природных ресурсов для жизни других людей? Почему позволялось и позволяется решать судьбы людей отдельным тиранам, которые пришли к власти? Почему народы идут, как овцы, на бойню? Нет ответа на эти вопросы.
     Воинственные походы Александра Македонского… Крестовые походы средневековья… Нашествие Чингиз-хана и Батыя… Нашествие Наполеона на Россию… Первая и вторая мировые войны… Голодомор… Это только часть тех злодеяний против человечества, которые творились на Земле.
     Малыш родился в канун самого страшного голодомора, который охватил Украину. Не мог за малолетством Коля понимать, что происходило тогда вокруг. Но впоследствии, уже в период фашистской оккупации, он услышал от матери страшную историю того времени, которую та рассказывала старшей сестре. Ранее парню не приходилось слышать подобного: если бы о таком рассказе узнали соответствующие органы, последствия для несдержанного на язык могли быть трагическими.
     ― Ой, какая же и беда была, ― тихо рассказывала Татьяна сестре Галине. Николай, открыв рот, слушал рассказ о необычных событиях, который запомнил на всю жизнь. В его мозгу чеканились страшные картины человеческой беды. ― Не доведи, Господи, и во сне увидеть. Страшно и подумать…
     Татьяна замолчала на минуту, словно собираясь с силами, и продолжила:
     ― Перед коллективизацией жили мы не богато. Была в хозяйстве лошадка, корова, какая-то птица, небольшой надел земли, на котором сеяли рожь, садили картофель и всякую огородину. Свёкор что-то зарабатывал шитьём. Жили, хоть и, не жируя, а всё же кусок хлеба имели. Началась коллективизация. Отвели в колхоз лошадь, отвели корову, отвезли всевозможный инвентарь, отвезли зерно, которое сохраняли для посева и на чёрный день. Почти ничего не осталось. Пошли и сами в колхоз работать. Каждого дня до самой ночи не вылезали с поля, и всё это бесплатно, как вот говорят ― рабы да и всё. Дома ничего не успевали сделать, усадьба стала приходить в упадок. Говорили, что на трудодни, которые ежедневно записывали, что-то по осени дадут. Но так ничего и не дали. Есть нечего. Свекровь выкручивалась, чтобы как-то накормить работающих взрослых и детей. Но это ещё были цветочки, ягодки стали затем. Вскоре начали по хатам ходить активисты с длинными металлическими клюками и выстукивали в хате и вокруг неё, на огороде, ища ямы, в которых должно было быть скрыто зерно и другое имущество. Что находили, всё нагружали на подводу и отвозили в колхозный сарай. И так по несколько раз рыскали селом. Кто только не наведывался в хату. Выбрали всё. Когда-то мы насобирали немного зерна, смололи его на тёрке и сварили в горшке кашу. Только что сморенные трудом и голодом собирались поужинать, как затопотали под окнами непрошенные гости. Свекровь схватила рогач и мигом горшок сунула в печь, подвинувши его как можно дальше. Зашли четверо здоровых ребят, у каждого по винтовке за плечами. Один из них, по-видимому, старший строго спросил, постукивая нагайкой по голенищу: „Говорите сразу, где что спрятали, а то, как найдём, всех расстреляем”. Все, кто был в хате, старые, мы с Алёхой, дети и Левко притихли. Первым опомнился свёкор: „Что прятать? Уже ничего не осталось, от голода пухнем. Вы же видите, что голые и голодные”. „Молчи, контра! ― захожий стегнул нагайкой старого. Мы запричитали. „Цыц, сволочи! Всех уничтожим.” ― И своим спутникам: „Искать!” Те ринулись по закуткам шарить. Куда только не заглядывали, ничего не нашли, да ничего и не было. Мы все стояли, застыв на месте, как вдруг маленький Коля выскочил из-за бабушкиной юбки, подбежал к старшему, потрепал его за галифе и показал ручкой на печь: „Там.” Один из прихожих ринулся к печи, схватил рогач и выволок оттуда горшок с кашей, которая слабо парила. „А говорите ничего. Конфискуем”. Стянули с полки рушник, замотали горшок и покинули хату. Долго все молчали. Молчал и Коля, удивлёнными глазками обводя каждого из нас, не понимая, почему все погрустнели. Наивная простота. Он ещё не научился врать, когда это было нужно, а мы легли спать голодными.
     ― После первых заморозков началась осенняя распутица, ― тихо продолжала Татьяна. ― Холодные дожди пронизывали до костей обтянутые кожей живые скелеты тех, кто едва выбрался в утреннее время на поле, на котором когда-то собирали свеклу и картофель. Что-то оставалось в мокрой земле, хоть и мёрзлое, но ещё могло сгодиться на еду. Пошла и я, накинув на голову на манер капюшона мешок, авось что-то найдётся. Посиневшие ноги месили грязь, но я их не чувствовала. Голодные дети и старики, оставшиеся дома, подгоняли меня идти быстрее. Добравшись до свекольного поля, на котором ещё поднимался сорняк, я начала искать не выкопанную свеклу. Не успела пройти и трёх сажен, как увидела в сорняке застывшего покойника, который лежал, уткнувшись лицом в грязь. Я с ужасом узнала в нём деда с горы нашего села. Немного дальше лежала мёртвая тётя Наталка. Меня охватил ужас, но я его пересилила и пошла дальше, стараясь хоть что-либо найти. Прошла уже немало, когда наткнулась на свеклу, которая выдавала себя зеленоватой ботвой. Быстро выкопала, сунула в мешок, потом, ещё один и ещё. По-видимому, с десяток уже лежало в мешке, когда увидела вдали двух всадников, которые передвигались к свекольному полю. По полю ходили тут и там до десятка людей. Кое-кто из них, увидев всадников, ринулся убегать в сторону леса. Им наперерез ускакал один из всадников. Другой ехал в прежнем направлении. У меня всё перевернулось внутри, и я камнем упала на мокрую землю, прикрыв собой мешок. Я услышала выстрелы в направлении леса, но голову боялась поднять, лежала, словно мёртвая. Вскоре неподалеку от меня кто-то пробежал. Я слышала его тяжёлое дыхание со стоном и глухое чавканье ног, а также топот копыт коня. „Стой, падаль!” ― неслось вслед беглецу. Прозвучало два выстрела. Всадник повернул коня к лесочку, куда ускакал его товарищ. Почему он меня не зацепил, не знаю и до сих пор. Или он меня не заметил, увлёкшись звериной погоней за жертвой, или принял меня за мёртвую ― Богу известно. Едва доплелась домой. Трупы долго лежали в поле, пока их не подобрали, обкусанных лисами и собаками, ибо некому из их семей было похоронить.
     ― Какой ужас. ― переведя дыхание, сказала Татьяна. ― Люди вымирали семьями. Мёртвых долго не предавали земле, ибо некогда, да и некому было. Как-то притупилось ощущение человеческой взаимопомощи. А селом пройти было страшно и жутко. Доходило до людоедства. Мы боялись за Колю, ибо он не сидел на месте, лазил по кустам. Не долго было людоеду схватить и дать дёру.
.
     Начался страшный 1933 год. Семья сидела молча, поужинав горячей болтанкой из несусветной смеси каких-то трав, толчёной коры деревьев и тому подобное. Каждый думал свою думу. Зима только началась, а есть нечего. Безнадёжность охватила каждого: „Как пережить зиму?” Лишь малые ничего не понимали, но и им передавалась печаль старших, и они тихонько сидели на печи, хотя живот протестовал против голодного существования.
     На столе догорал каганец. Его жёлтое пламя, из которого вверх вздымалась струйка чёрного дыма, металось в разные стороны. В его свете, согнувшись над поношенным валенком, дед Ульян прилаживал заплату, просовывая большую иглу с дратвой в только что проколотую шилом дырку. Он сердито пыхтел трубкой, выпуская едкий ядовитый дым, который стелился наверху под потолком.
     ― Сколько ты будешь её сосать? ― не выдержала баба Гапка.
     ― А ты можешь мне предложить что-то другое? ― спросил тот.
     Баба укоризненно посмотрела на деда и замолчала, углубившись в свои невесёлые думы, переплетённые с молитвами: „Чем же мы прогневили Бога, что он наслал на нас испытание мором?”
     Татьяна сидела боком к спинке стула, к которой была прибита жердь с привязанной куделью из шерсти, и сучила веретеном нить, выдёргивая шерсть из кудели. Делала она это машинально, ибо из-за физического истощения глаза её были затуманены, и она едва видела свою работу. Шерсть она нашла на чердаке, заткнутую за стропилой, и решила обновить детям носки, старые уже износились, и она не успевает их латать. А зима такая холодная, хоть и не ходят на двор. Похудели ― одни косточки да кожа, поэтому и мёрзнут даже в хате. И слёзы опять закрыли от неё кудель.
     Алёха дремал, сидя на скамье, склонившись и опустив тяжёлые руки между колен.
     Тоска заполнила хату. Не хотелось говорить, да и о чем можно говорить. Понятно одно ― не выжить. Впереди голодная зима, и только чудо может спасти их от неминуемой смерти. А чудо ожидать неоткуда. Никому нет дела до людей. Мрут… мрут… и мрут.
     Неожиданно все всполошились. В тёмное окно кто-то гулко постучал. Настороженно замерли: „Кто?” Давно уже, кроме активистов, к ним никто не заходил, да и те заходили лишь днём, когда было что трясти.
     Стук повторился более настойчиво.
     ― Алёха, пойди посмотри, кто там пришёл, ― тихо вымолвил дед Ульян. ― И сразу не открывай. Спроси, кто таковой.
     ― Сам знаю. Не малый, ― огрызнулся Алексей.
     Побросали работу и уставились на закрытую дверь в сени. Минуты бежали очень долго. „И кого там принесло?”
     Вдруг открылась дверь, и в хату вошёл высокий мужчина в тулупе и добротных валенках. Он снял шапку, перекрестился на образа и вымолвил:
     ― Здоровеньки булы. Встречайте гостя. Не узнали?
     ― Гавриил? Как же не узнать? ― засуетился дед Ульян. ― Проходи к столу. Только вот угощать нечем. То извиняй. Мы уже думали, что тебя и на белом свете нет. А у нас видишь, что делается? Беда.
     Гавриил Карпенко, молодой мужчина лет тридцати, с родителями и сестрой Галей жил неподалеку от Полуйко там же на Топиле. Не женат. Два года тому назад, когда началась коллективизация, он исчез. Игнат Карпенко, его отец, говорил, что поехал где-то на Донбасс, работает на металлургическом заводе. А так это, или нет, никто не знал. Местная власть не допытывалась, а другим до этого не было никакого дела.
     Гавриил сбросил тулуп и сел к столу.
     ― Ну, как живёте, не спрашиваю. Вижу и так. Дошли и ко мне слухи в Мариуполь, где я обитаю, что у вас здесь происходит. Вот и приехал забрать своих, а то вижу ― не выживут. Перед отъездом был в селе, где живёт твоя, Татьяна, сестра Христя, она написала вам письмо.
     Гавриил полез в карман, выдернул помятый лист бумаги, сложенный вчетверо и подал Татьяне. Она осторожно взяла, развернула, приблизилась к каганцу и в его свете увидела кривым почерком написанные несколько строк слов. После ряда поклонов и пожеланий, Татьяна прочитала по слогам следующее: „Тетяно мы прознали что у вас беда на расстоянии мы ничем не можем вам помочь бросайте все и приезжайте к нам хотя мы живем не богато а как-то переживем вместе альоха согласен.”
     Алексей Сунёв ― Христин муж. Он выехал на Донщину ещё в 1922 году и остановился в небольшом хуторе дворов на пятнадцать, сформировавшемся выходцами с Россохватого на землях помещика Романенко, который убежал после гражданской войны, покинув имение, ограбленное и растянутое по кирпичам окружающими крестьянами, заселившимися на его землях. Богатые чернозёмы Донецкой степи в те времена кормили жителей греческих поселений, разместившихся на кручах небольшой реки Кальмиус, немецких колонистов, сёла которых окружали помещицкую землю и имели национальные названия: Остгейм, Принцвельд, Тыцыно, Гринталь и другие. Но и такому интернациональному содружеству, в которое вошли созданные после революции сёла и хутора с названием, свидетельствующем о корнях их жителей ― Довжик, Шевченково, Запорожское, Полтавка, хватало земли. До самой войны с немецкими фашистами оставались непаханые целинные земли с громадными курганами, насыпанными в седую давность и неизвестно когда ограбленными.
     Этого интернационального района, располагавшегося между двумя мощными промышленными и транспортными ячейками ― Донбассом и Мариуполем, не так больно коснулась коллективизация и голод крестьян, ибо греки и немцы всё-таки чувствовали себя не совсем дома, чтобы противиться решениям относительно создания колхозов, а переселённые украинцы ещё не успели врасти в частное хозяйство да и тоже чувствовали себя ещё на чужбине. Те из них, кто успел нажить крепкое хозяйство, с объявлением „борьбы с кулаками как классом” покинули всё и укрылись в промышленно развитом Донбассе. В их просторных домах, которых на хуторе Петровском было четыре, и разместились семьи, не имеющие пристанища. В одном из покинутых домов и разместилась семья Сунёвых.
     Прочитав письмо, Татьяна растерянно обвела взглядом присутствующих в хате. Не знала, что и думать. О переезде куда-то раньше не было ни слова. „Куда? Разве ж можно всё бросить? Да и где это он, тот Донбасс? С чем ехать? Ни денег, ни одеться, как следует, ни в дорогу чего взять. Да и где же они будут жить, и кто их будет там кормить?” Вихрь мыслей пронёсся в голове каждого, кто услышал приглашение Христи. Конечно, сочувствующая женщина готова поделиться последним, но, чтобы жить…
     ― Нужно решать, дядя Ульян, ― нарушил долгое молчание Гавриил. ― Поедем вместе. Я буду везти своих, и вы с нами, вместе будет легче пробиться. Я понимаю, что решение не простое, нужно покумекать, но, чтобы выжить, имеет смысл рискнуть. На сборы неделя. С собой много не берите, ― не удастся провезти, поезда переполнены. Завтра утром я должен знать ваше решение. А теперь мне нужно идти. Спокойной ночи.
     Гавриил быстро накинул тулуп, натянул шапку и вышел из хаты. Алексей выскочил вслед и закрыл на засов двери.
     ― Ну, так что? Поедем на Таврию? ― дед Ульян почему-то Донбасс называл Таврией. Сказал это дед, чтобы развеять тяжёлые думы. Никуда он не собирается ехать. Разве можно покинуть насиженное место? Тяжело крестьянину расставаться с землёй, политой его потом, которая его кормила, к которой приросла его душа, без которой никто не представлял иной жизни.
     ― Тебе абы ехать, ― отозвалась баба Гапка. ― Куда тебя понесёт с такой оравой? Кто там тебя ожидает? Там тоже такая бедность, как и в нас. И здесь всё потеряешь, и там ничего не найдёшь. Или в такое плохое время растеряемся в дороге и умрём неизвестно где. Уж умирать, так в своей хате.
     ― Да и твоя правда, ― горько пробрюзжал старый.
     ― Я рассуждаю так, ― через несколько минут решительно выразила своё мнение баба Гапка, ― всем нам действительно не выжить. Пусть едут Алёха с Татьяной и детьми. Спасать нужно детей. А мы здесь как-нибудь перезимуем. Вместе нам не выжить.
     ― А с чем ехать? Денег-то нет, ― отозвался Алексей. Он до того молча слушал, о чём шла речь.
     ― У меня есть немного, дам, ― сказала баба Гапка. ― А там, даст Бог, доберётесь до места. Люди ж едут. Да и не одни ж вы будете, Гавриил поможет.
     ― А документы как? ― вымолвил дед Ульян, ― Говорят, что без разрешения председателя колхоза или сельсовета нельзя никуда ехать, снимают с поездов, мужиков отправляют на лесозаготовку, а семья, хоть пешком иди домой, а хоть умирай на месте.
     ― Пойдёшь, Ульян, завтра к председателю сельсовета ― он добрый человек, не должен отказать выдать справку, ― сказала баба Гапка, которую Бог не обделил крестьянской мудростью. ― К председателю колхоза идти не нужно, разрешения не выдаст, а ещё может навредить отъезду. Не нужно нигде и разглашать, к чему мы готовимся.
.
     С собой взяли то, что надели на себя, приторочили сумки за спину, освободив руки, чтобы можно было нести детей. Старшей Насте пошёл пятый год, Коле ― третий. Гавриил вёз старую мать и сестру с ребёнком. Договорились с единоличником, родственником Гавриила из соседнего хутора, который согласился отвезти переселенцев на станцию Ахтырка.
Худая кляча из последних сил тащила санки, нагруженные сидящими на них женщинами с детьми и поклажей. Гавриил, извозчик и Алексей шли пешком.
     Выехали на рассвете, но в Ахтырку приехали уже под вечер. С трудом протиснулись в здание переполненного вокзала, на полу которого сидели и лежали люди. Все эти люди находились в ожидании какого-то счастливого случая, который позволил бы им переместиться из тревожной неизвестности к лучшей жизни.
     Всякий раз, услышав охрипший голос паровоза, извещающего о приближении к станции поезда, все находящиеся в здании вокзала люди, подхватив свои пожитки, стремительно бросались к выходным дверям. Они выбегали на перрон, отталкивая друг друга, и любой ценой стремились сесть на поезд, и им неважно было, пассажирский это состав или товарный. Они лезли в вагоны, на тормозные площадки, на крышу ― цеплялись везде, где только можно было зацепиться. Везло более сильным и более ловким. Те, кому не удалось сесть на поезд, стояли возле него в надежде, что кто-то из опередивших их упадёт, и тогда можно будет занять его место.
     Некоторое время спустя после прибытия поезда из отдела милиции выходили люди, одетые в полушубки, затянутые ремнями. На поясе висели кобуры с оружием. Милиционеры с криками и руганью ссаживали сумевших залезть на поезд людей: стягивали с приступок и переходных площадок, иногда стреляли из наганов в воздух. На перроне стоял несусветный гвалт, и даже после того, как паровоз давал гудок и поезд начинал движение, люди продолжали цепляться на ходу, падали, поднимались и опять бежали за поездом, не теряя надежды зацепиться.
     Кое-кто, кому отнюдь не повезло, падал и уже не вставал, заснув навеки.
     Когда поезд исчезал из глаз, люди бегом возвращались к вокзалу, чтоб успеть занять себе удобное место, ибо неизвестно, сколько придётся ещё сидеть, пока удастся уехать.

     Воспользовавшись суматохой, Гавриил разместил своих, приказал сидеть и никуда не двигаться до его прихода. Прибывшие погрустнели, глядя на то, что творилось вокруг. Разве ж можно на него сесть? Вообще страшно подойти до поезда, а здесь ещё и нужно влезать с потугами… И детей не удержишь… И затопчут…
     Долго не было Гавриила. Наконец, он появился и приказал собираться и идти за ним. Он подхватил на руки своего племянника, взял под руки старую маму, и всей гурьбой потянулись к выходу, переступая через лежащих на полу пассажиров. Пошли вдоль перрона в сторону пристанционного помещения, где отдыхали паровозные бригады. Там в узеньком коридоре все уселись на деревянной скамье, а Гавриил, передав малыша сестре, исчез в боковых дверях. Вскоре он вышел и успокоил путешественников:
     ― Договорился. Поедем в служебном вагоне в Харьков, а там будет видно.
     ― Спасибо вам, Гавриил. Что бы мы без вас делали? ― признательно проговорила Татьяна.
     ― Ещё доехать нужно. Поблагодарите, как будем на месте.
     Гавриил, воспользовавшись своим партбилетом, зашёл к секретарю партийного комитета станции и попросил помочь ему с семьёй сесть на поезд в сторону Харькова. Тот, расспросив его, кто он, откуда и куда едет, пообещал помочь. Он по телефону связался с начальником поезда, и тот согласился разместить Гавриила и его спутников в служебном вагоне.
     Служебный вагон прицеплялся сразу после паровоза. Переселенцев разместили в одном купе полупустого вагона. Сидели молча. Только ребёнок на руках у сестры Гавриила ворочался и подавал недовольные звуки.
     В Харьков приехали на рассвете. Вместе, словно цыгане, с нетребовательным скарбом ввалились в переполненный голодным обездоленным людом вокзал. Нашли более-менее свободное место возле толстой колонны, где уселись на узлы со скарбом ожидать Гавриила, который здесь же исчез в толпе. Ждать пришлось недолго. Гавриил пробился к ним и повёл на перрон. Шли, переступая рельсы, в отдалённый угол станции, где стоял товарный поезд. Паровоз уже пыхтел паром, готовый к отправлению. Следом за паровозом был прицеплен товарный вагон, приспособленный к перевозке людей. В нём ехала бригада охраны поезда, ещё какие-то люди в гражданском, красноармейцы. Нашлось место и для переселенцев на исшарканных деревянных скамьях, притороченных поперёк вагона.
     Вскоре паровоз дал протяжный гудок и с натугой двинулся в путь.
    Почти сутки шатался поезд, грохоча на стыках и стрелках колеи, надолго останавливаясь на станциях, на которых Гавриил с Алексеем бегали за кипятком. Пока кипяток не успел остыть, отогревались от постоянного холода. Тепло, выходящее из „буржуйки”, стоящей в одном из углов вагона, быстро выветривалось, и путешественники мёрзли. Они не знали, где они проезжают, ибо двери во время хода были закрыты, не знали, когда доберутся до места назначения, терпели неудобства, надеясь, что ради будущего имеет смысл потерпеть. Но на небольших станциях, где им приходилось выглянуть наружу, или вылезти из вагона, они видели то же убожество, что и в их краю.
     Едва лишь взошло солнце, как поезд, брякнув тарелками прицепов, остановился на станции Карань. Здесь спутники должны были разойтись. Полуйко приехали, а Гавриил со своими должен был ехать дальше в Мариуполь.
     Гавриил, когда ехали, рассказал Алексею, куда нужно идти, чтобы попасть на хутор Петровский. Это путь не близкий ― где-то возле тридцати километров. Если повезёт, то можно будет подъехать попутной подводой. Другого транспорта нет. Нужно ещё договориться, чтобы оставить вещи у кого-нибудь вблизи станции, ибо с детьми и вещами не дойти.
     Попрощались, поблагодарили доброго человека и пошли по указанной дороге. Выбрали более простую хату, постучались. Вышла пожилая женщина. Татьяна сказала:
     ― Добрый день, мы переселенцы, идти нам далеко. Не могли ли бы вы приютить наши вещи, а то нам не донести. А мы как устроимся, заберём их у вас.
     ― А откуда это вы, сердешные? ― спросила хозяйка.
     ― Из Харьковщины, от голода и смерти убегаем.
     ― Э-э. Разве от смерти убежишь? У нас тоже не сладко, а все же пока что Бог миловал. Заносите, пожалуйста. Никуда оно не денется. Когда будет возможность, заберёте. Далеко ли вам идти?
     ― До Петровского, это там за Старой Каранью, ― ответила Татьяна, сама ещё не представляя, где это.
     ― Ох, и тяжело вам будет. Да, по-видимому, и есть у вас нечего. Вот возьмите на дорогу, ― женщина вышла в сени и, вернувшись, протянула Татьяне буханку хлеба.
     ― Спасибо.
    Татьяна взяла дрожащими руками хлеб. Настоящий хлеб! Как же давно она его не видела! Она не могла ничего сказать, спазм перехватил её горло, слезы капали из глаз. Наконец она пересилила себя и молвила:
     ― Но у нас нечем вам за него заплатить.
     ― Берите. У меня ещё вот картошка есть, только сварила, да и огурчиков заверну.
     Как же им повезло на добрых людей!
.
     Шли тихой поступью балкой, чтобы сократить путь, ибо дорога тянулась по горе и по ней идти километров на пять дольше. Так посоветовала жалостливая женщина, которая приютила их вещи. Балка была глубокой с крутыми склонами, из которых выступали каменные скалы красноватого гранита, поблескивая белыми вкраплениями. На дне балки журчал небольшой ручей с чистой водой.
     Шли молча. Дети повеселели. Было интересно видеть причудливые скалы, неизвестные пейзажи. Но через некоторое время дети устали. Николай просился на руки, но руки взрослых были заняты ношей, и он скулил ― нестерпимо болели ноги. Иногда отец, сжалившись, брал его на шею и нёс некоторое время, но он тоже притомился, и опять опускал малого на землю. Дошли до села Старая Карань, в котором преимущественно жили греки. Необычно было видеть дома, выложенные камнем и покрытые черепицей. Из камня были сложены и длинные заборы, которые тянулись вдоль улицы, выстланной крупным речным песком. За мостиком через стремительный Кальмиус, где начиналось украинское село, раскинувшееся на противоположном берегу реки, сделали длительный привал для отдыха. Идти ещё оставалось около десяти километров, а солнце уже повернуло на запад.
     Поднимались тяжело. Едва лишь двинулись, как услышали тарахтение подводы, запряженной лошадьми. На телеге сидел извозчик в тулупе, на голову была одета шапка, на ногах ― добротные валенки. Лицо украшали обвислые чёрные пушистые усы, из-под густых бровей сияли зеленоватые глаза.
     ― Тпру-у. ― придержал вожжами коней извозчик и обратился к пешеходам густым низким голосом. ― Куда это вы странствуете, добрые люди? Вижу, что издалека, ибо едва плетётесь.
     Алексей молчал, недоверчиво глядя исподлобья на извозчика.
     ― Мы ― до Петровского хутора, ― устало вымолвила Татьяна. ―  Может, подвезёте, если по пути? Мочи нет уже идти. Очень устали.
     ― Вот же и я вижу, что устали. Садитесь. Петровский ещё далеко.
     Расселись на телеге, не веря в так неожиданно привалившую удачу. Извозчик чмокнул на коней, помахав над их спинами кнутом, и те потянули потяжелевшую телегу по накатанной дороге.
     ― Кто же там в Петровском вас ожидает? ― спросил извозчик. ― Или, может, едете без приглашения? Тогда вам без мытарства не обойтись.
     ― Приглашение есть, ― отозвалась Татьяна. Алексей всё молчал, сжав зубы. Он не рад был, что поехал в неизвестный край. ― Христя Сунёва, моя родная сестра, пригласила.
     ― В гости или, может, на переселение?
     ― Там будет видно.
     ― А что же вас погнало в такое неудобное время? Разве уж там так плохо, что вынудило вас убегать?
     Татьяна не знала, что ответить, ибо Гавриил приказывал никому ничего о голоде на их родине не говорить. Лучше держать язык за зубами, чтобы не накликать беды
     ― А мы и не убегаем, ― отозвался Алексей, ― мы погостить поехали.
     ― Вот же я и вижу, что вы гости, ― покачал головой извозчик. ― Откуда же, если не тайна.
     ― Из-под Ахтырки, что на Харьковщине, ― ответила Татьяна.
     Замолчали. Николай, устав, заснул, положив голову матери на колени. Настя тоже клевала носом, но боялась заснуть, чтоб не пропустить чего-то неожиданного.
     ― Я в колхозе имени Петровского за ветеринара, ― нарушил молчание извозчик. ― Вот ездил в Старую Карань на ветпункт за вакциной против сибирки. Будем делать прививку скоту. А зовут меня Василием по фамилии Мищенко, а по уличному ― Костёвич. Я тоже сюда переехал из Чупаховки, но уже более десяти лет здесь живу. Не сладко и у нас, но жить можно. Так что не пугайтесь. А Сунёвых я знаю. Христя болеет позвоночником, сейчас уже легче, а то Алёха, её муж, повозился с ней. Не дай, Бог. Добрый человек Алексей, другой бы бросил давно, а он зубы стиснул и всё возится, где он с ней только и не был. Иначе, по-видимому, и не могло быть ― он же партийный.
     Ехали, казалось, долго. Хоть мороз был небольшой, а всё-таки холод забирался за воротник тулупа, высушил пот от тяжёлой ходьбы, и все начали понемногу замерзать. Татьяна укутала детей, чем смогла, а сами с Алексеем по очереди соскакивали с телеги и шли рядом с ней, держась за борта, чтобы согреться. Разговор с извозчиком не клеился, он то начинался, то опять надолго погасал.
      Проезжая мимо села, остававшегося в километре справа, Василий прогудел:
     ― Вот направо мы проходим Прынци, как мы называем село Принцвельд. Там живут немцы. Хорошо живут. Всё у них есть. Трудолюбивый народ. И что главное ― не пьют. Поэтому и живут хорошо, что не пьют. А наш мужик, как добрался до бутылки, то уже пока всё не пропьёт, не оторвётся. И в колхозе в них всё ладится. Как объявили коллективизацию, собрались, спокойно обсудили всё по-своему, выбрали из своих голову и заработали ещё тщательнее, чем на своём участке. И всё в порядке. У нас же тянули бадягу, приезжали из района, уговаривали, заставляли, но так до сих пор и не определились. Тот говорит, что его лошадь, которую он привёл на колхозный двор, была лучшей. Поэтому давай ему больше. Тот говорит, что он отвёл волов в колхоз. Тот не спит, потому что жалеет о своей новой телеге, а теперь, если понадобится, нужно голову спрашивать, чтобы на собственной телеге куда-то поехать. Горе, да и только. Не хотят понять, что колхозы ― это надолго, возвращения не будет. Нужно как-то приспосабливаться к ним. А то вон наиболее ретивые противники уже где-то исчезли ― как корова языком слизала.
     Уже под вечер из-за небольшого бугра показался ряд низеньких домов, окружённых голыми деревьями. Из дымоходов вверх поднимался сизый дым ― топились печи в домах, варился ужин. Сразу повеяло уютом, покоем.
     ― Вот это и есть наш Петровский, ― указывая кнутовищем в сторону хутора, вымолвил Василий.
     Подъехали к хате, обложенной красным кирпичом, крытой железом. Только слезли с телеги, как выкатилась из дверей полная низенькая ростом женщина на негибких ногах и, пытаясь идти быстро, ковыляла навстречу прибывшим.
     ― Ой, горе! Но это же вы, мои дорогие! Бедные мои головоньки!    Проходите скорее. Я же вас уже заждалась! ― запричитала Христя.
     Они обнялись с Татьяной и долго стояли с замершими сердцами. Сколько прошло времени, как они не виделись? По-видимому, вечность.
.
     Сидели не долго. Все дела по устройству отложили на следующий день, так как очень устали и хотелось спать. Дома, кроме Христи, были её муж Алексей и сын Иван, семилетний парень, который следующей осенью собирался идти в школу. Хата была немалой: в ней когда-то жила зажиточная семья, которая покинула дом и выехала куда-то к северу Донбасса, спасаясь от раскулачивания, но в ней была лишь одна большая комната и кухня, к которым вели двери из узенького коридорчика. Из коридорчика вели и двери к сеням, в которых было стойло для коровы, небольшие загоны для тройки овец и свиньи. Здесь же над загонами был насест для кур.
     Быстренько поужинали и положились спать на соломе, которой заслали пол комнаты. Заснули тяжёлым сном с надеждой на счастливое будущее.

     На следующий день оба Алексея пошли в контору колхоза к председателю с заявлением о вступлении в колхоз. Тот не возражал, но сказал, что рассмотрит на ближайшем заседании правления колхоза для формальности. Предложил работу конюхом, а для жилья выделил комнату в одном из покинутых домов, там уже в одной из комнат живёт одна семья. Летом нужно будет что-то построить на усадьбе, которая будет выделена для личного хозяйства.

     ―Поможем, а там всё зависит от вашего старания.

.

.
     Прошёл год. Алексей Полуйко не хотел оставаться жить в доме, который принадлежал неизвестно кому. Как Татьяна ни уговаривала его не спешить со строительством, ибо ни денег, ни материалов не было, Алексей не соглашался. Он боялся, что когда-то вернутся назад хозяева и выбросят их в неудобное время на улицу. Пусть будет не такое роскошное жильё, зато своё, и никто его не будет цеплять. Он даже долго не соглашался на усадьбу, которую ему предложили в правлении колхоза, ибо она также имела своего хозяина, который был из бедняков, но тоже выехал в Донбасс, похоже, за компанию с зажиточными, и на усадьбе росло с десяток деревьев ― вишен, терновок и слив. Саманная хата развалилась, и соседи из неё растянули всё, что можно было приспособить в своем хозяйстве. Среди сорняка, которым зарос участок, валялась кипа разбитого самана, который ни на что не годился, и Алексей вывез его в балку за хутор.
     Сначала вырыли и обустроили землянку, куда перебрались весной, и принялись за хату. Алексей привёз с Кальмиуса камней на фундамент, вместе с соседями стоптали из глины и соломы стены, вытесали из кривых стволов деревьев сволоки и стропила, покрыли соломой ― и хата была готова. Одна комната, в которой была печь, лежанка, кровать, стол и сундук, сени с традиционным стойлом для коровы, загоном для другой живности, когда наживётся, и входом на чердак. Татьяна глиной подмазала земляной пол в комнате, убрала, чем могла, небольшие окна. Хоть и не совсем всё удобно и мало, зато имеется своё жильё.
     Это было как раз вовремя, ибо Татьяна собиралась представить на мир божий третьего ребёнка. До самих родов она работала в поле на разных работах. Но время пришло, и на свет появился Иван. Радовались все, кроме Коли. Как не уговаривали Татьяна с Алексеем маленького Колю, но тот никак не соглашался, что его место возле матери займёт кто-то другой. И здесь возникла проблема. Матери нужно идти на работу, и не всегда можно взять ребёнка с собой в поле, а оставлять дома со старшими детьми боялись, чтобы, не дай Бог, не случилось несчастье. И здесь появилось мнение ― отвезти Колю в Россохватое, пока он поумнеет, отвыкнет от матери, а Ваня за это время подрастёт. Тем более, оттуда поступали слухи, что там обстановка стабилизировалась, жизнь налаживается.
     Алексей повёз Колю на Харьковщину. Коле ещё раз пришлось увидеть родину. Он не совсем запомнил путешествие, но из этой поездки в его память вчеканились яркие картины увиденного, услышанного, познанного.
Приехали на станцию Ахтырка утром мрачного осеннего дня. В Россохватое шли пешком. Пошёл обильный, моросящий дождь. Дорога раскисла, ноги в самодельных постолах из воловьей кожи скользили. Коля бежал рысцой за отцом, пока не выбился из сил и не начал отставать. Алексей достал из сумки латаный мешок, засунул туда Колю, перебросил на плечо и пошёл дальше. Сидеть в мешке было неудобно, и Коля начал ворочаться, находя удобную позу. Конечно, ворочаясь, коленками упирался отцу в спину, доставляя тому неприятности.
     ― Прекрати ворочаться, ― прикрикнул на парня отец.
Коля на некоторое время притих, но неудобная поза не давала ему покоя, и он опять заворочался.
     ― Я кому сказал ― прекрати! ― опять послышался недовольный голос отца. Ему уже надоело нести отпрыска, надоело вытягивать из тягучей грязи ноги, надоел дождь, который донимал своим монотонным холодным душем, казалось, надоела вся жизнь. Дорога тянулась медленно, цель путешествия, казалось, не приближалась. А здесь ещё в спину упирались острые колени.
     ― Выброшу, к чёртовой матери! Где ты взялся на мою голову?! ― крикнул отец и достал тяжелой рукой Колю по спине.
И Коля, возможно впервые за свою короткую жизнь, испытал неслыханную обиду, тихонько заскулил, чтобы не слышал отец, вытирая слезы, смешанные с потоками воды, проникавшей через редкую мешковину. Сколько тянулось это мучение, он определить не мог, но очень обрадовался, когда отец вынул его из мешка, поставил на ноги и заставил идти дальше пешком. Больше он уже от отца не отставал, хоть и было тяжело поспешать за ним онемевшими ногами.
     Когда отец собрался возвращаться домой, Коля плакал, не хотел оставаться у деда и бабы.
     ― Я домой хочу, ― размазывая слезы, просился он у отца. Но тот молча провёл по его мокрому лицу заскорузлой рукой, словно вытирая слёзы, повернулся к двери и пошёл из хаты.
Николай плохо помнил деда с бабой с тех пор, как он поехал в Донбасс, поэтому сначала относился к ним, как чужим, сторонился, тихо сидел в уголке на деревянном настиле. Лишь спустя некоторое время он заинтересовался сказками, которые бабушка ему рассказывала на ночь и рассказами о Боге, который смотрел с иконы, висевшей в углу. Бабушка предостерегала его от грехов, за которые Бог может наказать, учила молитвам, которые он не мог понять, ибо то была церковно-славянская речь с неизвестными словами. Повторял за бабушкой те слова, но тут же их забывал, чем досадно обижал богомольную бабушку.
Дед слушал бабушкины наставления, крутил колесо швейной машинки, пыхтел трубкой и зубоскалил:
     ― Брось, Мыкола, не слушай ты её, никакого бога нет, то всё попы выдумали, чтобы деньги из людей выманивать.
     ― Замолчи, богохульник! ― гневно пламенела баба Гапка. ― Сам не умеешь лба перекрестить и ребёнка туда же тянешь.
     ― А какая от этого польза? Куда твой Бог девался, когда люди от голода мёрли? Все кряду: и верующие, и неверующие.
     ― Поэтому и мёрли, что Бога забыли, ― не сдавалась Гапка. ― Если бы не сбрасывали кресты с колоколен и не превратили святые храмы в хлева, не убивали и не высылали святых отцов, то ничего бы и не случилось. Только из-за того и произошла трагедия. Если бы учили детей Бога уважать и молиться, то, может, и жили бы в достатках и в мире, а то вон и в школе Закона Божьему не учат, иконы отовсюду выбросили.
.
     Обычно, если была хорошая погода, Коле позволялось играться во дворе, но при этом запрещалось его покидать. Он обследовал, казалось, каждый сантиметр разрешённого ему пространства. Запрещалось лишь подходить к колодцу, который закрывался тяжёлой крышкой. Не всегда у бабушки была возможность непрерывно следить за его действиями, и Коля всё чаще подходил к калитке и смотрел на то, что происходило за пределами забора. Иногда, когда бабушки не было видно во дворе, он отворял калитку, выходил на улицу. Его взору открывался противоположный берег заболоченной низины и крутой бугор, поднимающийся дальше к горизонту. Наезженная подводами дорога, пролегающая вдоль забора их усадьбы, налево исчезала где-то на центральной улице села. На возвышении там виднелось здание школы, ко-торая привлекала его своими загадочными белыми стенами и широкими окнами. Направо дорога поднималась вверх с одной стороны мимо забора, а с другого ― мимо стены камыша. Тоже было интересно, где заканчивается эта дорога, и что там за бугром.
     Однажды Коля всё же осмелился пройти несколько метров в сторону бугра. Закончился забор. Дальше была ещё одна усадьба, за которой начиналось поле. Когда Коля проходил соседнюю усадьбу, вдруг там что-то загрохотало, и неожиданно из-за бугра показался трактор, который тарахтел прямо в сторону села. Коля, поражённый впервые виденным чудом, стоял, разинув рот, но тот, не доехав до крайней усадьбы, круто повернул направо и поехал к другому бугру. Там он исчез. Коле казалось, что он заехал прямо в бугор, и ему очень захотелось увидеть, куда он там заезжает. Он побежал туда, куда направился трактор. Но сколько он ни бежал, никакой вход в бугор не виден, а трактор исчез так, словно его не было совсем. Постояв, расстроенный, несколько минут, Коля вспомнил, что он нарушил запрещение и быстро побежал домой. Поход остался незамеченным, и Коля неоднократно выходил за забор изучать околицу.
     Летом дед зачастую брал Колю с собой на ток, расположенный недалеко от их усадьбы, где он работал. Они садиком выходили на край огорода, где был перелаз, и тропинкой шли между копнами скошенной ржи прямо к току. Там стояла молотилка, которая приводилась в действие широким ремнём от парового двигателя, что топился дровами. На молотилке стояли женщины, которые развязывали снопы скошенной ржи и бросали в широкое жерло, где они здесь же исчезали. Расшатанная молотилка дрожала, стучала, выбрасывая солому, которую здесь же сгребали и везли на скирду.
     Коле всё было интересно. Он заворожено смотрел на широкое колесо паровика, на которое был натянутый шкив, приводящий в движение такое ж колесо на молотилке. А ещё было интересно тогда, когда близко обеду останавливалась молотилка, все, кто работал, садились в кружок, а женщина в белом переднике хлопотала возле большого казана, стоящего на тележке. Она наполняла варевом ведро, из которого разливала большим половником каждому в свою миску. Дед брал глиняную миску и для Коли, куда повариха наливала горячих галушек. Ничто вкуснее ему не приходилось есть. Он нанизывал на заострённый из дерева шип галушку, и отправлял её в рот, запивая из миски жидкостью. Ещё вкуснее был взвар из яблок, который наливали в ту же миску, ибо кружку с собой дед не брал, чтоб не потерять.
     Но это было не ежедневно. Поэтому для Коли поход на ток был за праздник. Последний раз, когда они с дедом пошли на ток, там произошла трагедия. Только пришли, как из-за молотилки послышался ужасный мужской крик. Все ринулись в ту сторону, побежали и они с дедом. На земле лежал и корчился от боли мужик и выкрикивал:
     ― Ой, горе! Добейте меня! Добейте! Не могу терпеть! Добейте!
Возле него лежал отрезок толстого металлического рельса, который ему перебил обе ноги, когда он пристраивал его как противовес на молотилку. Люди обступили несчастного, не в состоянии оказать ему помощь.
     Подъехала телега, которой возили снопы к молотилке, набросали в неё соломы, положили туда раненого и повезли к селу. Это был последний поход Николая на ток. Больше дед его с собой не брал, как только Коля его и не просил.
     Быстро промелькнул год, и Колю решили отвезти к родителям. Тогда Украина постепенно заживляла страшные раны, вызванные голодомором. Опустошённые сёла медленно возвращались к возобновлению своего исконного назначения ― кормить хлебом и другими продуктами население государства.